Захар Прилепин - Роман Сенчин. Если слушать писателей, все развалится

Новая книга от фаворита крупнейших отечественных литературных премий 2009-2010 годов Романа Сенчина. Жесткий реалист по манере письма, Сенчин - неисправимый романтик в душе. Его герои оказываются порой в безвыходных ситуациях - как отважный скалолаз из повести "Абсолютное соло", погибающий в снегах Гималаев с надеждой быть услышанным хотя бы одной живой душой.

Роман Сенчин - прозаик, автор романов "Елтышевы", "Зона затопления", сборников короткой прозы и публицистики. Лауреат премий "Большая книга", "Ясная Поляна", финалист "Русского Букера" и "Национального бестселлера".

"Елтышевы" - семейный эпос Романа Сенчина.
Страшный и абсолютно реальный мир, в который попадает семья Елтышевых, - это мир современной российской деревни. Нет, не той деревни, куда принято ездить на уик-энд из больших мегаполисов - пожарить шашлыки и попеть под караоке. А самой настоящей деревни, древней, как сама Россия: без дорог, без лекарств, без удобств и средств к существованию.

У Романа Сенчина репутация автора, который мастерски ставит острые социальные вопросы и обладает своим ярко выраженным стилем. Лауреат и финалист премий "Большая книга", "Русский Букер", "Национальный бестселлер", "Ясная Поляна".

"Иджим" - новая книга рассказов Романа Сенчина, финалиста премии "Букер-2009", блестящего стилиста, хорошо известного читателям литературных журналов "Новый мир", "Знамя", "Дружба народов", "Октябрь" и других.

Новая книга рассказов Романа Сенчина "Изобилие" - о проблеме выбора, точнее, о том, что выбора нет, а есть иллюзия, для преодоления которой необходимо либо превратиться в хищное животное, либо окончательно впасть в обывательскую спячку. Эта книга наверняка станет для кого-то не просто частью эстетики, а руководством к действию, потому что зверь, оставивший отпечатки лап на ее страницах, как минимум не наивен: он знает, что всё есть так, как есть.

В новом сборнике известный писатель-реалист Роман Сенчин открывается с неожиданной стороны - в книгу включены несколько сюрреалистических рассказов, герои которых путешествуют по времени, перевоплощаются в исторических личностей, проваливаются в собственные фантазии.

Роман Сенчин - Лед под ногами

Осенью и зимой по утрам в будни он видел за окном одно и то же - колонна белых огней медленно двигалась внизу и уходила почти под дом. Через двойные рамы слышался ровный, размеренный гул; иногда из него выделялся треск трактора или рев мощного грузовика, случалось, вскрикивал нетерпеливо-обидчиво клаксон оттертой на край легковушки, еще реже гул разрезала сирена "скорой помощи" или кряканье милицейских "фордов" и "лад", депутатской "ауди".

В книгу вошли две повести Романа Сенчина - "Минус" и "Вперед и вверх на севших батарейках". Их герой - полный тезка автора - и автопортрет, и самопародия: как настоящий реалист, он пишет о том, что хорошо знает.
Действие "Минуса" происходит в небольшом сибирском городке, Роман работает монтировщиком в театре. Таскает тяжелые декорации, спит с актрисами, пьёт от тоски по вечерам... а ночью мечтает о далекой столице.

Роман Валерьевич Сенчин родился в 1971 году в городе Кызыле, столице Тувинской АССР (ныне Республика Тыва). Родители - служащие, вынужденные теперь вести крестьянский образ жизни.

После окончания средней школы уехал в Ленинград, учился в строительном училище, затем служил в пограничных войсках в Карелии.

В 1993 году из-за национальной напряженности переехал вместе с родителями из Кызыла на юг Красноярского края в село Восточное (Минусинский район); периодически жил в близлежащих городах Минусинске и Абакане. Работал монтировщиком и вахтером в драматическом театре, сторожем, дворником.

В 1995 - 1996 годах рассказы Сенчина публиковались в газетах и журналах Кызыла, Минусинска и Абакана - «Коммунист Тувы», «Надежда», «Абакан», «Стрежень», «Сибирский меридиан», «Южно-Сибирский вестник».

В 1996 году поступил в Литературный институт на семинар прозы А.Е. Рекемчука. Закончил институт в 2001 году.

Рассказы и повести публиковались в еженедельнике «Литературная Россия», журналах «Знамя», «Октябрь», «Наш современник», «Новый мир», «Дружба народов», «Мир Севера», «Литературная учеба», «Кольцо А», «Континент», «День и ночь», «Сибирские огни», «Тюркский мир», «Московский вестник», альманахах «Литрос», «Апрель», коллективных сборниках «Погода на завтра», «Новые писатели», «Пролог».

Участвовал в фестивале драматургов в Любимовке (1997), совещании молодых писателей в Переделкине (1999), Форуме молодых писателей в Липках (2001 - 2006 гг.), немецко-русской писательской мастерской в Берлине (2002), кинофестивале «Литература и кино» в Гатчине (2003).

Лауреат премий газеты «Литературная Россия» за 1997 год, журналов «Кольцо А» (2000) и «Знамя» (2001). В 2001 году стал лауреатом первой премии литературного конкурса «Эврика». В 2006 году - премии «Венец».

Повесть «Минус» переведена на немецкий язык и выпущена в 2003 году издательством «DuMont» отдельной книгой. В августе 2008 года повесть «Минус» вышла на английском языке в издательстве «Glas». Рассказы и повести переведены на финский, шведский, немецкий и английский языки.

Библиография

Афинские ночи. М.: «Пик», 2000

Минус. М.: «ЭКСМО-пресс», 2002

Нубук. М.: «Эксмо», 2003

День без числа. М.: «Литературная Россия», 2006

Ничего страшного. М.: «Зебра Е», 2007

Вперед и вверх на севших батарейках. М., «Вагриус», 2008

Рассыпанная мозаика. М.: «Литературная Россия», 2008

Московские тени. М.: «Эксмо», 2009

Цитата

«...Поднимаюсь из-за стола и подхожу к окну. Смотрю на гроздья черных ягод, дальше, на шеренги горящих теплым светом окон дома напротив. Хм, мое окно, наверное, со стороны тоже теплое и уютное. Но на самом деле здесь я...»

О Сенчине

На свете много бытописателей и реалистов-рецедивистов; многие могут воспроизвести кафкианскую атмосферу «российского пустыря» - но мало кто, как Сенчин, рисуя абсурд, делает это для того, чтобы читатель скорее пожалел живущих в нем, чем посмеялся; мало кто умеет одновременно иронизировать над этими людьми, но и по-настоящему интересоваться ими - то есть заботиться о них, когда все их бросили.

Лев Данилкин

Сенчин Р. Дождь в Париже : фрагмент романа // Нижний Новгород. - 2017. - № 6. - С. 168-184;

Дружба народов. - 2017. - № 10. - С. 157-173; Наш современник. - 2017. - № 12. - С. 25-44.

Вещь называется «Дождь в Париже», но по содержанию она - о моём родном Кызыле, столице Тувы. Некоторые уже посмеялись над несоответствием названия и содержания… Это отчасти автобиографический текст. Несколько лет назад, осенью, я провёл в Париже четыре дня. Было два выступления на каком-то литературном мероприятии, а в остальное время я валялся в крошечном номере отеля. В голову лезли воспоминания о моём детстве, о юности, которые прошли в Кызыле. Я заставлял себя идти гулять по Парижу, но не мог. Тем более все четыре дня лил дождь, и я оправдывал свое лежание на кровати тем, что холодно и сыро…
Потом захотелось написать об этом казусе. Правда, я уехал из Кызыла в 93-м, в двадцать два года, и с тех пор бывал там эпизодически, а мой герой, у которого есть прототип, продолжает жить в Кызыле. Однажды он, немолодой человек, покупает тур в Париж, о котором мечтал с детства, едет туда и вместо того, чтобы ходить по музеям, улочкам, бульварам, о которых читал много лет, торчит в номере, выпивает и не может отделаться от прокручивания в голове своей жизни…

Аннотация:

Сенчин - не Пелевин, в год по роману не выдает; последний - "Зона затопления" - выходил в 2015-м.

Главный герой нового романа, сорокалетний Андрей Топкин, оказавшись в Париже, где рассчитывал вырваться из полосы неудач и личных потрясений, почти не выходит из номера отеля и предается рефлексии, прокручивает в памяти свою жизнь. В Париже тем временем действительно дождь - с утра до вечера. Топкин - сын советского офицера, которого в середине 70-х посылают на службу на границу с Монголией, в Туву. Там семья и оседает. Но в начале 90-х, из-за беспорядков на национальной почве, родители и сестра главного героя уезжают на историческую родину - восток Эстонии. Так же поступает и большинство одноклассников, знакомых, соседей… Андрей же остается.
В последние годы много говорят о русском мире, о его расширении. Но на самом деле русская культура, русский язык уходят не только из бывших республик СССР, но и из многих регионов России. Многие страницы романа посвящены взаимоотношениям Тувы и Российской империи, СССР и России.

Рецензии:

«Дождь в Париже» – первая крупная вещь Романа Сенчина, вышедшая после книги «Зона затопления». Это очень сенчиновский роман, в нём получает развитие всё его творчество.

Роман «Дождь в Париже» целиком мы оценим совсем скоро – пока же «Дружба народов» представила читателям лишь небольшую его часть, на основании которой тем не менее кое-какие выводы сделать можно. Хмурый реалист продолжает делиться очень точными депрессивными наблюдениями. К словам «обида» и «тоска» мы привыкли: в сенчинском Париже никакого солнца – только дождь. Его герой Андрей Топкин, оказавшись в столице Франции (о том, как, когда и почему это произошло, автор, наверное, поведает в полной версии романа), выпивает и вспоминает прошлое – родную Туву, развод с женой, новое любовное увлечение и старых друзей:
«Да, им-то Париж еще долго не увидеть. Даже если денег будет навалом. Игорь в ФСБ работает, подполковник уже, Боба – кинолог в тюрьме, Славян – погранец. Им за границу нельзя».
Мир вокруг Андрея «был зыбок, постоянно менялся, его словно бы била лихорадка». Универсальный персонаж Сенчина – маленький думающий человек – подобрался к пресловутому кризису среднего возраста: когда тебе за 40, волей-неволей осознаешь: половина жизни, возможно, даже большая, позади. И чего ты достиг? И что в будущем? Герой вроде убеждает себя: «Да ладно, брось. Люди в пятьдесят жить начинают. И позже», но чувствуется, что сам себе не верит: любви больше не будет – будет старость.

А вот отрывок из романа «Дождь в Париже» показался мне несколько унылым, как и название романа. В нём заметно стремление писателя преодолеть тенденциозность «мира бесцветных, инфантильных, обреченных людей» (А. Тимофеев. Победы и поражения «нового реализма» // Вопросы литературы, 2017, № 5), которое реализуется через открытый и честный разговор о себе с собой в духе «новой искренности». Дневниковость повествования выполняет психотерапевтическую роль. С картины художественного мира писателя сползает серая хмарь. Однообразный «мир сенчиных» приоткрывает замшелые створки, начиная осторожную игру с преломлениями света и ракурса. Но сам текст по-дневниковому вязкий.

Отзывы:

Судя по этому небольшому кусочку, нас снова ждёт реалистичный роман со всеми признаками номинанта отечественных премий. Здесь вам и регионализм (действие переключается между Парижем и Кызылом), и рефлексия по девяностым, и разнообразные воспоминания героя, приправленные любовной историей. Текст звучит плотно и уверенно, Сенчин традиционно соблюдает пропорции и не скатывается в пошлость или чернуху.
А ещё в отрывке отсутствует столь модная ныне ироническая интонация, что только подогревает интерес.
Буду ждать с нетерпением и советую прочитать отрывок всем, кто хочет скоротать час-полтора наедине с ностальгической книгой в уютной атмосфере.

Роман Сенчин - один из самых ярких, умных, важных людей в современной литературе. Но и яркость его своеобразна, она глаз не слепит; и ум его слишком упрям и прям - и явно устроен не по уставам нынешних времен, когда ценится возможность всякое событие интерпретировать в бесконечном количестве вариантов.

Тем не менее, положа руку на сердце, признаю, что Роман оказался одним из самых интересных собеседников, что встречались мне в последние времена.

Отчего? Я просто отвечу: оттого, что он не пытается умничать, и говорит о том, что знает. Важное достоинство в наши странные и пошлые дни.

- Кто такой Роман Сенчин? Где родился, как учился, где служил, кто отец, кто мама, кто дети? Чем занят?

Родился я в городе Кызыле. Это на юге Сибири, республика Тува, как раз там, где находится центр Азии. Даже памятник установлен на берегу Енисея... Учился неважно, учиться, честно говоря, не любил, и после восьмого класса хотел идти в автодорожный техникум, но родители настояли на том, чтоб закончил десять классов. После получения аттестата, в 1989 году, попытался поступить в Новосибирский университет, получил двойку за грамотность в сочинении и отправился в Ленинград. Стал учиться на десятимесячных курсах при строительном ПТУ. Ходил на рок-концерты, месяц снимал комнату на Васильевском острове, но в декабре того же 89-го отправился в армию.

Призвали меня в погранвойска, в город Сортавалу в Карелии. Сначала сделали кинологом - жуткие кроссы, отжимания, подтягивания, тренировки с собаками. Надеваешь ватный комбинезон и бежишь, а на тебя спускают овчарку... Но тут появился прапорщик с предложением отправиться учиться на повара. Служить мне не хотелось, и я поехал в Петрозаводск, в поварскую школу КГБ СССР. Полгода там неплохо прожил. Практику проходили на каком-то огромном заводе, что там выпускали - так и не понял, зато увидел, как питаются одновременно несколько тысяч человек. Впечатляюще... Потом вернулся в Сортавалу, месяца два поторчал в гарнизоне (у пограничников это называется - отряд), даже занимал несколько недель должность хлебореза, но за недостачу масла и сахара, - был я дух в то время еще, и старикам отказывать в лишней пайке было трудно, - меня сослали на заставу.

На заставе я прослужил почти безвыездно, - только с ветрянкой и зубами попадал в отряд, - до дембеля. Почти полтора года. Двухэтажное здание, плац с символическим пограничным столбом, гараж, баня, гужбан (где кони, коровы и свиньи) и человек двадцать одних и тех же. Хорошо хоть жены офицеров были, какие-то человеческие чувства будили свои присутствием... Поварские знания на заставе применять приходилось нечасто: готовила в основном жена прапорщика. Я же, как и остальные, ходил в наряды, бегал по тревоге защищать границу. Но служил плохо, старшим пограннаряда меня поставили только раз, но я не выполнил приказ - отошел со своим подчиненным километра на два от заставы и стал пить с ним одеколон "Флорена". Это обнаружилось, меня погоняли в ОЗК, поугрожали прокурорским надзором и больше старшим не ставили... Как-то абсурдно было охранять границу с Финляндией в 90-м - 91-м годах... В общем, уволили меня в самом конце 91-го года. Несколько дней я прожил у приятеля в Питере, сходил на могилу Виктора Цоя, а Новый год встречал с родными в Кызыле.

Поступил в пединститут, но вскоре бросил, а летом 93-го наша семья решила переехать в Красноярский край - в Туве стало тогда совсем неуютно жить. Национальные конфликты, лозунги: "Наша земля!" Тогда много некоренных - нетувинцев - оттуда уехало... Родители у меня служащие, но вынуждены были всегда заниматься крестьянским трудом. Да и Кызыл почти наполовину состоял из избушек, и мы хоть и жили в квартире, но много времени проводили на огороде... Квартиры в Кызыле в то время ничего не стоили, нам удалось купить избушку в селе недалеко от города Минусинска. Думали, что это временное наше пристанище, но тут началась бешеная инфляция, в Минусинск ринулись люди из замерзающего Норильска, и квартиру нам купить так и не удалось.

Моя сестра работала актрисой в Минусинском театре, жила на съемных квартирах, я иногда тоже туда наезжал, тоже поработал в театре, но вахтером и рабочим сцены, учился недолго в училище культуры на кларнетиста. Часто ездил в город Абакан - он от Минусинска в двадцати километрах. Там у нас сложилась компания ребят - рок-музыканты, художники, вообще те, кто не вписался тогда еще в новые общественные отношения (некоторые и до сих пор не вписались), много, конечно, пили, зато хорошо общались. Там же, в Абакане, познакомился с поэтессой, председателем местного Союза писателей Натальей Ахпашевой. Показал ей свои рассказы, и она предложила отправить их в Литинститут: "А то сопьешься тут". Я отправил, а в июле 1996 года поехал поступать. С тех пор в основном в Москве.

Москва - город тяжелый, и я бы наверняка уехал оттуда, Литинститут бросил, как до того бросал все места, где учился, но встретил свою землячку Елизавету Емельянову, женились, теперь у нас две дочки... Вместе мы уже десять лет, правда, с перерывами. Во время этих перерывов я жил в общежитии Литинститута, и, хоть и знаю, что об этом месте писать - дурной тон, но все же действие нескольких моих вещей происходит в общаге Литинститута. Уникальное место.

- И ты с самого детства мечтал стать писателем? Когда именно это началось, не помнишь?

Мечтать - не особо мечтал, но писать начал в детстве. Сначала подражая своим любимым Стивенсону, Жюль Верну, Вальтеру Скотту. Постоянно сочинял в голове всякие приключения, совершал путешествия. О современном читать не любил - видел, что в книжках все не так, как на самом деле. Сам пытался писать то, что видел, но не получалось. Открыть настоящую литературу мне помог отец - однажды, когда мне было лет двенадцать-тринадцать, он прочитал вслух "Деньги для Марии" Распутина. И тогда я понял, что о современной жизни можно писать по правде... Году в 86-м отправил один из своих рассказов в радиопередачу "Пионерская зорька". Рассказ был о том, что пионеры вешают в школьном коридоре плакат, что-то вроде: "Все на борьбу с кличками!", - а сами, включая учительницу, называют друг друга по кличкам. Рассказ подредактировали, учительницу сделали полностью положительной и передали по радио. Даже гонорар прислали солидный - рублей двадцать пять. Но охоту еще куда-то что-то посылать этой переделкой отбили надолго.

Писал я много, в основном вместо выполнения домашних заданий - сидел тихо за столом, и родители были спокойны, думали, что делаю биологию или химию... Писал про дворовых ребят, про школу, про старушек. Были и рассказы, и огромные повести... Долго выбирал, как называть героя, когда повествование велось от первого лица, и решил назвать его своим именем. Называть "Сережа" или "Андрюша" и писать при этом "я" казалось совершенно лживым... От писанины не отвлекла даже армия. Однажды у меня под матрасом офицеры нашли тетрадку с первоначальным вариантом повести "Сутки" (она вошла потом в мою первую книжку, недавно переведена на английский), долго ругались, но в итоге тетрадку вернули, велели спрятать подальше.

Приехав домой, я долго переписывал свои полудетские вещи, но ничего не нравилось, я понял, что увязаю в этих бесплодных попытках улучшить изначально слабое, к тому же это понимание совпало с переездом. И я почти всё уничтожил, начал с чистого листа, как говорится. Начал с очень коротких рассказов-зарисовок, осенью 1995 года стал носить их по минусинским и абаканским газетам, неожиданно для меня их принимали и печатали, платили пачки двухсоток, пятисоток, которых хватало обмыть публикацию... Вот так началась моя писательская жизнь.

- Кажется, у тебя вышло пять книг. Какую считаешь самой важной для себя? Быть может, даже любимой?

Вышло четыре книги, еще две намечаются, но загадывать боюсь. Одна уже больше года "в типографии" и никак не может "лечь на станок"... Самой важной и любимой считаю, конечно, первую. Называется "Афинские ночи", вышла в 2000 году. В ней в основном рассказы и повести того времени, когда я еще не думал, что буду ходить по редакциям, и по каким именно редакциям, кто как отреагирует на то-то и то-то. То есть - писал исключительно для себя, или для всех. И заглядывая в эту книгу, иногда удивляюсь какому-нибудь отрывку: "Неужели я написал?" Две следующих - большие повести "Минус" и "Нубук" - это две первые части своего рода трилогии. Там общий герой - Роман Сенчин, - в "Минусе" он живет в родной Сибири в середине 90-х, а в "Нубуке" - по приглашению своего одноклассника, занимающегося обувным бизнесом, едет к нему в Питер, становится его помощником. Это уже конец 90-х. А третья часть - "Вперед и вверх на севших батарейках", где Сенчин успел окончить Литинститут, успел жениться и развестись, живет в Москве, пишет, получает кой-какие гонорары, это середина 2000-х. Эта повесть напечатана в журнале "Новый мир", может, станет и книгой...

В конце прошлого года вышел сборник "День без числа". Книга эта тоже мне дорога, потому что состоит из совсем небольших рассказов. В основном по две - три страницы. Рассказы сейчас неохотно издают, говорят, книжный рынок требует романов. Поэтому, считаю, мне повезло, что вышел "День без числа". В нем рассказы 1993 - 2005 годов.

- Первое поверхностное ощущение от Романа Сенчина, что литературой он занимается с неприязнью. В жизни вообще мало приятного, понимаешь из рассказов Сенчина, но если еще и писать об этом с такой мукой, то вообще беда... Короче, вопрос: ты пишешь - зачем? Как? Заставляя себя? Или, все-таки радостно порой и порой вдохновенно?

Для меня проза делится на изящную словесность, где важны не столько содержание, герои, сюжетное развитие, а сам язык (пример одной из удач такого рода прозы последнего времени - повесть "Вспять" Александра Грищенко), и на, конечно, в художественном оформлении, на - документ. Исторический, психологический, человеческий... Я пытаюсь писать о жизни ничем особенным не выдающихся, как Пушкин их называл "ничтожных", людей. Хотя каждый человек особенен и уникален. Но жизнь большинства складывается из череды дней-близнецов, которые не запоминаются, не радуют и не огорчаются, почти не отмечаются. Настоящие события - хорошие или плохие, здесь нет существенной разницы - происходят очень редко. И вот эти бесцветные, лишние дни я и беру для описания. Пишу об этом в соответствующей тональности. Отсюда, наверное, и ощущение моей неприязни к процессу писания, ощущение муки. Не могу сказать, что я хватаюсь за ручку с восторгом, правда, иногда такое бывает. Когда пишу большую вещь, конечно, частенько заставляю себя садиться за стол - в голове-то даже огромный текст может во всех подробностях сложиться за одну минуту, а потом требуется год, два, чтобы это все занести на бумагу.

Меня с детства удивляло, что люди живут свою единственную жизнь так, словно это одна из многих их жизней. Распыляют и распыляют безрадостные дни. Но кто-то и в них находит удовольствие, внушает себе, что живет нормально. Мне же, подобно Обломову, самому живущему еще бездеятельней, хотелось кричать: "И это жизнь?!" Да и до сих пор хочется. И может, чтобы зафиксировать эти свои и других людей безрадостные дни, я и занимаюсь литературой.

- Ты вообще как пишешь? Придумывая всю книгу от начала до финала, рисуя ее план, или - как Бог на душу положит?

Чаще всего вся повесть или рассказ приходят целиком. С завязкой (какой-никакой), финалом. Но в основном в процессе работы многое меняется, иногда неузнаваемо, по сравнению с первоначальным вариантом. Когда вещь большая, приходится намечать план, записывать на полях какие-то детали, эпизодических, но важных персонажей. Очень редко бывает, что пишу, как Бог на душу положит, начиная с одной фразы, эпизода, а потом приходит дальнейшее.

- Не считаешь ли, что русская литература чрезмерно заселена невротиками, ипохондриками, блаженными страдальцами? Сильных, светлых, счастливых людей у нас мучительно мало. Отчего? Все-таки, кажется мне, русские не самый несчастный народ?

Невротики и прочие - это вообще самый распространенный герой мировой литературы. Да и в жизни, наверняка, любой человек часто испытывает срывы, приступы ипохондрии, депрессию. А литературе человек в таком состоянии куда интереснее счастливого, жизнерадостного. Что же касается жизнеутверждающих произведений, где бы действовал настоящий (не анти) герой, думаю, в их появлении многое, если не все, зависит от общественного климата. В шестидесятые годы девятнадцатого века появились писатели-этнографы, которые искали нечто светлое в жизни простых людей (другое дело, что в общем-то не нашли), во время революции девятьсот пятого-седьмого годов даже такой мрачный писатель как Леонид Андреев написал, пожалуй, самые свои если не светлые, то жизне-, правдоутверждающие вещи - "Марсельеза", "Губернатор", "Так было", "Из рассказа, который никогда не будет окончен", "К звездам", "Савва"... Был подъем жизнеутверждающей литературы и в двадцатые годы, в шестидесятые.

Из головы сильного, светлого, счастливого человека выдумать невозможно, он должен хотя бы почувствоваться в природе. Недаром когда почувствовалось, что в общество вот-вот вольется новое, живое, деятельное поколение, появилось, кроме прочего, такое произведение, как "Ура!" Сергея Шаргунова (2002 год) - манифест этого поколения. Но поколение это, видимо, растворилось в офисах и корпорациях, пристроилось на подхвате у матерых дядь-политиков, бизнесменов. По крайней мере, всплеск начала нулевых сегодня практически сошел на нет. Вновь стала мрачнеть и литература.

А что касается русского народа - он столько испытал за последний век (не беру предшествующие), что, уверен, писателям нужно относиться к тому, что они пишут, ответственней. Очень коробят псевдоисторические, а то и юмористические произведения о гражданской, Великой Отечественной войнах, о стройках социализма, о колхозах, перестройке. О серьезном хочется читать серьезные вещи. А кто будет герой - невротик или светлая личность - это уже частность.

- А вот такой странный вопрос: ты когда-нибудь смеялся взахлеб над какой-нибудь книгой? Тебя когда-нибудь радовала литература до некоего душевного светлого просветления? Не помнишь таких текстов?

Никогда не любил текстов, написанных лишь для того, чтоб посмешить. Смеялся над рассказами Зощенко, над "Золотым теленком", над ранними рассказами Чехова. Но после этого становилось тоскливо, даже страшно: особенно отчетливо виделась глубинная неправильность жизни... Душевное просветление иногда происходит, но его трудно назвать именно светлым и радостным. Просто обнаруживаешь в книге то, что сам замечал, старался разглядеть, и вдруг это - в книге, и видится так, как в оптическом прицеле - не увеличенно, но четче, чем виделось мне. Таких вещей очень много, перечислять названия не имеет смысла - почти все значительные произведения литературы. Рад, что испытываю просветления от некоторых текстов моих ровесников - Ильи Кочергина, Антона Тихолоза, Ирины Мамаевой, Анны Козловой, Дениса Гуцко, Дмитрия Новикова, Михаила Титова...

- Леонид Андреев действительно самая важная фигура для писателя Сенчина? Вообще, у меня есть ощущение, что русский экзистенциализм начала века для тебя и более важен, чем прославленные европейские экзистенциалисты пришедшие позже: Сартр, Камю. Или я ошибаюсь?

По-моему, вся настоящая литература экзистенциальна. Просто французы - Сартр, Камю - это оформили в некое направление и, оформив, перестали писать настоящую прозу, стали теоретиками. К слову сказать, жена Сартра Симона де Бовуар, не особо теоретизируя, написала несколько великих романов...

"Смерть Ивана Ильича" Толстого, например, для меня вершина того, что можно назвать экзистенциализмом.

Чехов. Если вдуматься в то, что написано у Чехова, то жить не захочется - не имеет смысла. Недаром его так не любят нынешние молодые писатели. Они хотят действовать, а Чехов показывает бессмысленность любых действий, начиная с поедания обеда и заканчивая преобразованием мира...

А Леонид Андреев - он, по-моему, ярче всех остальных писателей показал то, что происходило в русской жизни на стыке девятнадцатого и двадцатого веков. И потому он был так популярен именно в то время, но был отторгнут обществом уже в конце 1900-х. Я вижу в произведениях Андреева 1898 - 1908 годов много схожего с тем, что произошло через столетие, вплоть до года, чувствую близость своего сознания с сознанием его героев. Но после 1908-го эта страшная актуальность Андреева гаснет, появляется много ложного, надуманного, явно слабого. По замыслу грандиозный роман "Сашка Жегулев" тоже не получился, пьесы стали небрежными, схематичными. Ну и так далее... А, повторю, Андреев первого десятилетия своего писательского пути - это пророк. Но в итоге его, как и положено, закидали камнями. Может, и заслуженно.

- На кого ориентируешься в современной литературе? Есть столпы? Вообще жива ли классическая русская литература?

Мне кажется, в нашей литературе уже произошла по-настоящему коренная перемена. Прежде всего - языковая. Нечто схожее с тем, что было, когда еще писал Державин, но уже был Пушкин. Может, даже двадцатые годы прошлого века не принесли в литературу таких изменений, как нынешние. Перед тем все-таки был период экспериментов - Серебряный век - у нас же его подменил постмодернизм, насквозь пропитанный соцреализмом. А "советский" и "антисоветский", как говорил Довлатов, одно и то же... В последние буквально три-пять лет литература, как и вообще общество, стала другой. Совершенно. Кто-то пытается писать, жить, разговаривать, как прежде, но это уже не воспринимается, это уже какой-то нелепый архаизм. Поэтому именно в современной литературе ориентироваться сегодня не на кого, столпов нет. Сохранять какие-то традиции бессмысленно, подражать кому-то - невозможно. Единственный выход - это писать по возможности честнее, искреннее, на том языке, на котором люди сегодня говорят.

Кстати, писатели, как я заметил, именно в смысле языка люди очень косные. Они пользуются тем языком, теми приемами, которые были современны когда-то, но практически не допускают обновления в своей писательской лаборатории. Так отсекаются целые поколения - у Некрасова в очерке из "Петербургского сборника" есть персонаж, который потрясает своими книгами, написанными в стиле Державина, и проклинает новые времена. То же происходило и позже. То же, по существу, происходит и сейчас... Я и на себе чувствую эту перемену. Я пишу на языке 1990-х, а например, Сергей Минаев - на языке 2000-х. И даже выучи я английский язык, все эти новые термины, писать так я уже не смогу.

А насчет того, жива ли классическая русская литература... Классическая русская литература была когда-то, во времена Гончарова, Толстого, Тургенева. Затем история пристегивала к ней отдельные имена - Чехова, Горького, Булгакова, Шолохова, Солженицына, Шукшина, Распутина. Кого пристегнет дальше - гадать бесполезно. Литература - это живой процесс, и тот именно классический слог русской литературы преодолел еще Толстой в "Воскресенье" и "Крейцеровой сонате". И русская литература советского периода (1930-е - 1980-е) почти не дала больших писателей потому, что в это время старались писать классически. А оказался востребован Довлатов.

- Что ждешь от литературы в новом году? И от кого именно?

С одной стороны, жду новых текстов от Дмитрия Новикова, Ильи Кочергина, Дениса Гуцко, Ирины Мамаевой, от Сергея Шаргунова, Аркадия Бабченко. Хотя и с опасением, что разочаруюсь. Они начали с таких именно пронзительных рассказов и повестей, что повторить это будет очень сложно. Вообще, люди, начинающие писать и публиковаться регулярно, становясь частью литературного мира, очень быстро офилологичеваются, превращаются именно в писателей - со своим стилем, с сюжетностью, часто надуманной, с психологичностью, часто ложно усложненной. Узнают про метафоры и тому подобные термины. И потому, читая многих писателей старшего поколения, умом понимаешь, что, да, это написано хорошо, мастерски, а чувства остаются незатронутыми...

Поэтому жду появления новых людей, - и неважно, сколько именно им будет лет, - которые пусть неуклюже, коряво, в смысле словесности, расскажут о себе, о том, что увидели на этой земле, что узнали, до чего додумались. В общем, жду новых человеческих документов. А в то, что в ближайшее время будет написан настоящий роман, нечто эпическое (и к тому же по-настоящему талантливое), мне не верится.

- Кого из живых классиков уважаешь? С кем знаком? С кем хотел бы пообщаться из классиков?

Чуть выше я занес в живые классики Солженицына и Распутина. Уважаю их, но, к сожалению, лишь за давние вещи. Знаком со многими хорошими писателями. Перечислять не буду... Общение, и это, по-моему, правильно, чаще всего выражается в разговорах о рыбалке, о еде, о женщинах, о выпивке. Иногда разговор перескакивает на литературу, и ни к чему хорошему это не приводит. У каждого свой взгляд, свои убеждения, вкусы... Хотя поэты любят спорить, даже дерутся иногда, ненавидят друг друга на протяжении многих лет. Прозаики как-то поспокойнее.

- Вообще твои книги должны что - радовать, огорчать, заставлять думать?

Я родом из Азии, поэтому, видимо, пою о том, что вижу. Стараюсь не врать. Воображение, конечно, хорошая вещь, но если бы оно была у меня развито, я бы писал фантастику - фантастика сейчас востребована во много раз больше, чем реализм. К сожалению, вижу я в основном то, что вряд ли кого-то обрадует... Свой долг - если мои вещи публикуются, то о долге говорить уместно - вижу в том, чтобы описать происходящее на том отрезке, пока живу здесь. Получается, конечно, в определенной степени субъективно, но не могу сказать, что я что-то значительно очернил или сгладил. Меня и ругают за то, что передаю действительность один в один. Требуют правды художественно, а не только жизненной... А нужна ли моя писанина, понадобится ли в будущем - уверен, меня не должно заботить. Хотя заботит, но я с этим борюсь - когда думаешь: нужно - не нужно, кто как воспримет, ничего хорошего не получится.

- Вообще литература - это всерьез? Смертельно?

Я пишу давно, и не представляю, что перестану этим заниматься. У меня и сознание, восприятие происходящего (может, к сожалению) как у человека записывающего. Нечто даже тригоринское в себе чувствую. Уверен, что тот, кто решил писать, а тем более показавший написанное другим, должен относиться к этому всерьез, должен чувствовать ответственность. Сомневаться в том, что написал. Вообще, быть публичным писателем, по-моему, это стыдно. Нужно, чтобы было стыдно идти в редакцию, давать рукопись. Но если человека этот стыд не останавливает предать написанное огласке, значит, он видит действительную важность того, что написал.

К сожалению, для многих, в том числе и для меня, писательство становится профессией, способом заработать... У меня довольно много вещей, где главный герой - писатель. Кто-то считает, что Сенчину просто уже не о чем писать, но в этих вещах я пытаюсь разобраться, кто такой нынешний писатель, чувствует ли он свою значимость, или просто занял свою ячейку в социуме и более-менее уютно в ней пребывает.

- Какие газеты, журналы, сайты читаешь и почитываешь? И с каким чувством?

Слежу за литературными журналами. "Новый мир", "Знамя", "Дружба народов", "Наш современник", "Сибирские огни"... Их довольно много. Газеты, какие попадают в руки, просматриваю. С Интернетом общаюсь мало. В целом от средств массовой информации, хотя сам работаю в газете, стараюсь держаться подальше. В информационном потоке можно легко утонуть.

- А с каким чувством смотришь ОРТ и РТР?

В Америке, говорят, на человеке, много времени проводящем у телевизора, ставят крест. Считается, что он уже ни на что неспособен. Наверное, это правильно. Но смотрю телевизор много, и в основном всякие дурацкие и явно вредные для психики передачи. Вроде "Дом-2", "Наша Раша". Много смотрю спортивных трансляций, хотя и с раздражением. И недавний скандал с трансляцией чемпионата по футболу очень показателен - сотни тысяч людей возроптали, что их лишают возможности включать шестую кнопку и смотреть футбол. И в итоге их этого не лишили. Вообще, формула "хлеба и зрелищ" - пожалуй, самый действенный способ держать народ в повиновении.

А что касается ОРТ и РТР - если ты имеешь ввиду их информационную политику, то это нормальные рупоры правящего режима. Да и вообще, мне удивительно, что еще существует Рен-ТВ, что-то появляется на ТВЦ. В какой-то момент, года два-три назад, Россия превратилась в нефте-газовую корпорацию, она стала жить по корпоративным законам, проводить соответствующую информационную политику. Отдельные недостатки критиковать можно, но если затронуть всерьез - поплатишься... Поэтому к тому, что происходит на телевидении, я отношусь спокойно. Иначе и быть не может в нынешних условиях. Тем, кто хочет знать, что происходит в стране (не в государстве, государства как такового нет) под названием "Россия", советую слушать радио "Эхо Москвы", принадлежащее, кстати "Газпрому". Правда, "Эхо Москвы" по России поймать труднее, чем двадцать пять лет назад "вражеские голоса".

- Надо ли политикам слушать писателей? Памятую о том, сколько бреда они произнесли и написали за последние 20 лет?

Диалог политика и писателя - это, считаю, абсурд. Совершенно разные вселенные. Писатель может быть анархистом, коммунистом (настоящим, отвергающим разные "развитые социализмы"), яростным пропагандистом первобытно-общинных отношений, но писатель, служащий государству, даже считающий себя гражданином определенного государства, - по-моему, невозможен. Точнее, такого человека надо как-то иначе называть... Многие даже великие писатели были у государства на службе, многие принимали активное участие в строительстве государства, в защите того или иного режима, но в итоге им или отрубали голову, или расстреливали, или они сами стрелялись... Писатель может увлечься порывом народа, пусть даже кровавым, встать рядом с беспощадным вождем (вождем!), но это действительно лишь порыв. В 1918-1920 годах почти все писатели, оставшиеся в России, искренне славили революцию, а потом так же дружно стали или контрой, или попутчиками, внутренними эмигрантами. Единицы пошли работать на государство...

То же произошло и двадцать лет назад - началась революция, и писатели в нее активно включились. Отсюда и масса того, что мы сегодня воспринимаем как бред, отсюда и членство в президентских советах, депутатства и прочее, чем писатели заниматься не должны, попросту не приспособлены к этому. Дело писателя - заявить о своей позиции - "Не могу молчать!", "Мы живем, под собою не чуя страны", или "Двенадцать", или "Небесного барабанщика", или "Наука ненависти"... А политикам слушать писателей не надо ни в коем случае. Если слушать писателей, все развалится, обрушится, и останется голый человек на голой земле.

- В чем главная проблема современных молодых писателей? Писать некогда? Писать не о чем? Денег не платят?

Настоящий бум молодых писателей, начавшийся лет семь назад, продолжается. Очень много новых, по-настоящему ярких имен, много произведений, которые, уверен, останутся в истории литературы. Но много текстов - в основе непроходных, - но написанных небрежно, как-то по-быстрому. Об этом Ольга Славникова, координатор премии "Дебют", постоянно в своих интервью говорит. И это большой недостаток многих молодых писателей. Дело здесь не в таланте, а в умении сесть и работать. Все-таки литература – это, прежде всего, слово. Если у произведения будет великая идея, а написано оно окажется первыми попавшимися словами, то никакая идея не спасет... Молодым писателям есть, о чем писать, но нет культуры письма, нет багажа прочитанных книг. Но, может, в итоге это даст нам нечто небывалое, даже гениальное.

А насчет денег... У меня впечатление, что подавляющее большинство молодых людей начинают писать не из желания заработать. Некоторые, знаю, готовы заплатить сами, чтобы их тексты стали известны читателям. Считают, что это очень важно.

- Кем бы ты был, если б не писателем?

Я уже говорил, что вижу мир, как человек пишущий. С тех пор, как начал писать, был и школьником, и учащимся, и военнообязанным, и студентом, и формовщиком, и учителем, и вахтером, и дворником, и еще много кем. Но при этом основным делом было писать. Даже если о моей писанине никто не знал, кроме меня... Конечно, хотелось бы испробовать в жизни многое, много кем поработать, но ради того, чтоб обогатиться как писатель.

- Будущая жизнь - только литература? Что-то иное представляешь в своей судьбе?

С тех пор, как поступил в Литературный институт, то есть уже больше десяти лет, я нахожусь в литературной среде. В основном общаюсь с писателями, журналистами, редакторами. Это, конечно, во многом обедняет. Как уже сказал, хотел бы узнать и испытать многое, но и я человек нелегкий на подъем, опасающийся изменений в жизни. Да и вообще - мы, кажется, приближаемся к цивилизованному миру в том, что человек, выбрав дело в жизни, должен обладать огромной смелостью и решительностью сменить профессию, род занятий, уклад своей жизни. Еще десятилетие назад люди были активнее, смелее в этом плане, и в целом страна находилась в другом состоянии - все искали просвет, выход, новую профессию, а сегодня просвета нет. Уцепился за что-то и держись, пока хватит сил, или пока не спихнули.

- Политические взгляды есть у тебя? Что Россию ждет, скажи мне как писатель писателю?

Политические взгляды у меня традиционны для писателя - мне все время не нравится то, что есть. Когда я был школьником, не нравилось при социализме, потом не нравилась поздняя перестройка, и ГКЧП не нравилось. И так далее. Но то, что началось в конце 2004 года - это уже нечто запредельное. Мы стали жить, как я уже говорил, внутри огромной корпорации. Штат ее безмерно раздут (старики, калеки, балалаечники), идут сокращения, происходит промывка мозгов, усмирение целых городов; увольняют тех, кто выступает против того, чтобы так все происходило...

Да, процветают отдельные даже не регионы, не населенные пункты, а части их. Этакие корпоративные оазисы. Я в нескольких бывал - конечно, можно подумать, что жизнь налаживается. А если ты еще и гость, то получаешь такие удобства и блага, что готов написать все, что угодно, чтобы еще это повторилось. Но тут же, рядом с оазисом, существует и другой, вымирающий, мир... Я попытался рассказать об этом в небольшой повести "Регион деятельности", напечатанной в журнале "Континент", №125, 2005 год. Там описан небольшой северный город, где есть нищее бюджетное население - от главы администрации до воспитательницы в детском саду, и есть работники "Обьгаза" (название вымышленное), у которых свой Дворец культуры, свои детские сады, стадион. То есть, свой мир... Разные ведомственные учреждения были и в советское время, но так явно, как в последние годы, это все-таки не проявлялось.

Но эти оазисы недолговечны: от многих людей, приближенных к "трубе" я слышал, что примерно через двадцать лет "легкая нефть" - то есть та, которую легко добыть, закончится, а добывать "тяжелую" нам нечем, ничего в этом направлении не строится, не производится. И вообще, как можно заметить, развивается только сфера услуг, да и то принадлежащая в основном не России. А Россия строит новые и новые трубы, перевыполняет планы по добыче всевозможных полезных ископаемых... Я не экономист, но уверен, лет через двадцать произойдет что-то действительно катастрофическое.

В политические силы, способные изменить происходящее, не верю. Никого никогда не поддерживал, кроме писателя Сергея Шаргунова, в тот момент, когда он стал лидером Союза молодежи "За Родину!", опекаемого партией "Родина", и попытался сделать Союз несколько обособленной и действительно мощной силой. Тогда Сергей высказывался против "мышиного короля в Кремле", устраивал смелые акции, собирал молодую интеллигенцию. Но его начальство быстро Сергею объяснило, чтобы особенно не радикалил, что критиковать министров можно, а выше - запрещается. Потом его начальство уволили с руководящих постов в "Родине", а Сергей влился в марионеточную партию спикера "Совета Федераций Федерального Собрания Российской Федерации". Жду, что будет с ним дальше...

Рад, что есть "Другая Россия" - какое-то подобие реальной оппозиции, - но, думаю, ничто в ближайшее время нынешний порядок вещей не нарушит. Механизм отлажен, смена руководителя мало отразится на курсе. Любая кухарка может стать преемником и продолжить. Но если нынешняя не уйдет, как обещает, то, думаю, нас ждет вскоре новый 37-й.

Сегодня мы году в 32-м - 34-м. А пусть уже не в государстве, но внутри корпорации должны появляться враги, вредители, нарушившие контрактные условия или попросту надоевшие воры (а воры-то все, все вынуждены воровать, где смогут). Нужно их постоянно выявлять, показывать остальным и ликвидировать. Главное, чтобы работники не видели трещин на стенах офисов, не слышали смущающих душу слов, не отвлекались от разрушительной работы...

Надеюсь на то, что Россия, как уже бывало ни раз, не рухнет в неминуемую, казалось бы, пропасть, а... В общем, надеюсь на очередное историческое чудо.

События протестной зимы 2011/12 года, увиденные глазами дочери прозаика Сенчина. Уроки игры на фаготе, социальные сети, снижение ВВП, митинги, мечты о лете, задержание Удальцова, «и для твоей прозы это наверняка пригодится», говорит мама папе, — все смешивается в детской голове и артистично раскладывается по полочкам.

Цитата: «А на следующей перемене из-за этого шарфика случилась крупная неприятность. Даше девочки из шестого класса рассказали: Осинский стал подкалывать Никиту... Никита толкнул Осинского, и тот локтем разбил стекло пожарной кнопки в стене. Кнопка сработала - приехали пожарные машины. Случился переполох, чуть ли не эвакуация... Потом Даша встретила директоршу, та еле сдерживала слезы: «Перед Новым годом! Теперь еще и штраф школе выпишут!»

Источник: mn.ru

Читать полностью

Роман Сенчин — литературная фигура известная. У него есть поклонники и недоброжелатели, но в целом мало кто отрицает, что он - одно из самых заметных открытий в прозе «нулевых» годов. Но при этом Сенчина не спешат записать в литературный «бомонд». Даже появление в 2009 году в журнале «Знамя» (полная версия в «Эксмо») романа «Елтышевы», где Сенчин, как это и случается с настоящими писателями, рванул далеко впереди самого себя, написав, на мой взгляд, абсолютно классическую вещь, которую хоть сегодня вставляй в хрестоматию новейшей русской литературы, не стало его «звездным» часом. О нем пишут, что якобы Сенчин избалован престижными литературными премиями: «Букер», «Большая книга», «Национальный бестселлер», но почему-то не указывают тот факт, что ни одну из этих премий Роман Сенчин НЕ получил. «Елтышевы» вошли в «короткие списки» практически всех крупных литературных премий, но на этом дело и закончилось.

Это, конечно, не так важно, но показательно в плане судьбы. При обилии изданных книг, не обиженный вниманием критиков, Сенчин являет собой пример тяжелого и в то же время крайне самоуверенного литературного пути. Как слон в посудной лавке, он перебил все литературные вазы и сервизы, сломал полки, вышел через прилавок, проломил заднюю стену и идет в неизвестном направлении. С одной стороны, он учел и освоил литературный опыт конца 80-х-90-х годов, когда русская литература раскрепостилась не только от идеологических, но и моральных границ. Критики иногда сравнивают его с Селином и Чарльзом Буковски. Он много, слишком много, пишет не только от себя, но и о себе, выводя себя в карикатурных персонажах вроде писателя Олега Свечина: «Повести и рассказы, беспросветно похожие друг на друга: о полунищих индивидах... Эти индивиды тяготились своей полунищетой, ныли и рычали, но выбраться из нее не пытались». Но «Елтышевы» отсылают нас не к Селину, а к рассказам Чехова «Мужики», «В овраге», повести «Деревня» Бунина, рассказам и повестям М. Горького, к «жестокой» прозе о Гражданской войне с ее «бесчувственным» отношением к смерти и страданиям.

Я бы осторожно сравнил его с Эмилем Золя, вождем французского «натурализма». Вообще «натурализм», стократно оплеванный и вроде бы давно похороненный, в лице Сенчина как будто вновь пытается поднять свое знамя. Когда-то «натурализм» заявлял себя именно как новое слово после реализма, как своего рода реалистический авангард. Когда в конце XIX века в одной из парижских газет вышла статья «Натурализм мерт», в редакцию пришла ироническая телеграмма: «Натурализм жив». Подпись: Эмиль Золя.

Но важно не это. Писатель сам определяет свой путь и нащупывает свои традиции. Важно, что роман «Елтышевы» , безусловно, самое сильное и беспощадное произведение о 90-х годах. Тем, кто упорно продолжает идеализировать это время, пусть и с самыми искренними, добрыми чувствами, говоря о «воздухе перемен», о «свободе выбора», о том, что тогда было интересно жить, непременно должны прочитать этот роман о гибели среднестатистической советской семьи, из сотен тысяч таких же, как то не учтенных в планах «прорабов перестройки». Это жестокое, но и очень полезное чтение. И это истинная русская проза, которая с первой фразы: «Подобно многим своим сверстникам, Николай Михайлович Елтышев большую часть своей жизни считал, что нужно вести себя по-человечески, исполнять свои обязанности, и за это постепенно будешь вознаграждаться», - возвращает к памяти о том, кем мы были, и заставляет подумать о том, кем мы стали.

Имя героя - «говорящее». «Елтыш» - по-сибирски, это отрубок. В романе: отрубили семью и бросили. Не вписались в «эпоху перемен» - это «ваш выбор». Проза Сенчина не более жестока, чем логика многих реформаторов, а тем более - революционеров. При всей вроде бы мрачности она напоминает простую, светлую истину, что цивилизация человеческая, во всяком случае, христианская - это защита слабых, а не сильных. И пока мы этого не поймем, будем готовиться к новым испытаниям.

Новая повесть Романа Сенчина о протестной зиме 2011-2012 годов была преподнесена журналом «Дружба народов» как проблемная. «Чего вы хотите?» — это и расхожая претензия, обращенная к гражданам, выходившим на Площадь Революции с Болотной, и вечный вопрос, который родители могут прочесть в глазах своих подросших детей.

В предисловии повесть рекомендовали как разговор «обо всех нас, брошенных в стихию едва ли не животного противостояния». А также предупредили, что Сенчин, как всегда, выплеснет на страницы «все, что накипело». Журнал осторожно намекнул, что, может, автору не стоило так торопиться, а нужно было выждать, как это благоразумно сделал Лев Толстой с «Войной и миром».

Может быть, стоило и подождать, «погодить», как когда-то советовали герои Салтыкова-Щедрина. Но Сенчин явно так не думал: его история развивается стремительно, он как будто торопится с ответом на заданный в заглавии вопрос. Дистанцию повести ему нужно пройти как можно увереннее еще и потому, что речь в ней идет о его близких. «Чего же вы хотите?» - это несколько зимних месяцев из жизни простой писательской семьи, показанных глазами 14-летней дочери автора.

Даша учится в музыкальной школе, отлично играет на фаготе, но подумывает о классе вокала. Читает «Гарри Поттера», но собирается перейти в фанаты «Сумерек». Она прилежно читает учебники истории, но то и дело консультируется с «Википедией» и «В Контакте». У нее есть грустная провинциальная подруга, для которой жизнь в Москве - однозначное преимущество. Сама Даша отнюдь не уверена, что это так. У нее к московской жизни очень много вопросов.

С первых строк повести становится ясно: речь пойдет не о подростковых, как можно было бы подумать, проблемах. Дело в родителях. И, если это может утешить, еще и в самом времени, в котором им выпало жить.

Утро начинается с включенного папой радио: «У меня есть замечательная новость для Владимира Владимировича! Она заключается в том, что он в одиночку может остановить эпидемию страшного наркотика, при котором человек сгнивает заживо за пару лет...». Мама готовит завтрак для старшей Даши и младшей Насти: «На кухне вкусно, но и как-то противно пахло омлетом с сосисками».

В этом «вкусно, но и как-то противно» уже содержится основной конфликт «отцов и детей». Родители открыто ведут при Даше самые трудные, жестокие и безнадежные разговоры. Учеба, занятия музыкой, мечты о летних каникулах оказываются, словно иголкой, прошиты политическими новостями. Вроде бы все правильно, дети должны знать, что происходит, что волнует старших. Но в самых верных вопросах, самых выстраданных идеях при проверке «детским» зрением может проявиться что-то не то.

Даше хочется побыть с мамой и папой, а они вдруг срываются ехать встречать выпущенного из ОВД Сергея Удальцова. Она еще не разобралась, кто такие большевики, но уже не хочет ехать в Феодосию, где, как она узнала из интернета, происходили массовые казни. Папа «утешает»: «Сейчас большинство про красный террор пишут, а раньше - про белый... Истребляли друг друга беспощадно».

Иногда в гости к родителям-литераторам приходят «дядя Сережа» и «дядя Сева». Это известные писатели Сергей Шаргунов и Всеволод Емелин. Дядя Сережа говорит «о свободе, справедливости, о народе». Дядя Сева, прочитав стихи, добавляет в прозе: «По-моему, с Россией все уже ясно». Он говорит это таким тоном, что по Дашиной спине бежит холод. Дашины одноклассники поют хвалебные песни про Владимира Путина, а она, увидев ролик со знаменитым ответом про подводную лодку «Курск», впадает в жуткую тоску.

В конце концов Даша не выдерживает и идет с родителями на очередное протестное мероприятие. Там она наконец видит искреннее воодушевление. Но тут же в толпе появляются провокаторы, завязывается драка...

Последнее время прозаики поколения Романа Сенчина все чаще возвращаются к «детской» теме: Захар Прилепин в «Черной обезьяне», Александр Иличевский в «Орфиках». В повести «Чего вы хотите?» этот разговор ведется с какой-то новой беспощадной прямотой. В одном из откликов в той же «Дружбе народов» сказано, что повесть эта светлая, что семья показана как «малая церковь». К сожалению, Даше такая трактовка может показаться «вкусной, но противной». Этот текст, при всей его нежности, - удар пострашнее, чем самый черный сенчинский роман «Елтышевы».

В своё время Роман Сенчин опубликовал небольшую статью «Не стать насекомым», которая позже дала название сборнику его публицистики. В ней он изложил одно из центральных настроений своего творчества: большие надежды, ожидания, мощная дебютная заявка человека, вступающего в жизнь, на то или иное поприще, после чего начинается затухание. Посыл к изменению мира сменяется тем, что человек начинает свыкаться с ним. Это период личностного взросления, адаптации к жизни, который проходят все, но для Сенчина его переживание приобрело болезненные формы. В этом он видит и потерю человечности, процесс мутации человека под воздействием внешней радиации.

Это явление Сенчин обозначил как «привыкание к жизни»: «Люди, из поколения в поколение, проходят период бунта, а затем становятся теми, против кого направлен бунт следующих». Вместо удивления и радости, страсти и тоски по жизни начнётся унылое инерционно-конъюнктурное движение, приспособление к ритму механистической жизни. Восторженные романтики постепенно эволюционируют в ионычей: ведь они не просто привыкают, но и соглашаются во всём со строго регламентированной «картой будней», не прикладывают никаких сил для противодействия общему течению. По большому счёту этой мысли посвящены, в частности, его повесть «Конец сезона», роман «Лёд под ногами» и недавно вышедшая книга «Информация».

В «Информации» Сенчин вновь поднимает важную для себя проблему привыкания к жизни, затухания человека. Юношеский максимализм естественным образом сменяется пониманием, что ты сам ничем не отличаешься от всех прочих, кого ещё недавно называл «зомби». Бунт, клокочущий внутри, но так и не вырвавшийся наружу, затухает, оставляя колоссальную внутреннюю травму, которая рано или поздно вырвется наружу. Начинается вялотекущая «обычная жизнь обычных людей», и ты вязнешь в «уютной тине». Без больших задач и порой наивно-романтических мечтаний пропадает вдохновенность, а «без чего-то большого даже самая обустроенная жизнь очень быстро превратится в отвратительную преснятину» и начинается «охлаждение».

Так «охлаждался» герой-автор, вполне преуспевающий человек, по крайней мере способный сам себя обеспечить, да ещё и бороться с чередой нахлынувших на него довольно обыденных злоключений, решивший рассказать о своём погружении в «трясину».

В прошлом, ещё до Москвы, обычная размеренная жизнь, ежедневность казались недоразумением, потому как сам герой ощущал печать избранности. Тина же повседневности — для «безликого большинства». Но с годами «мутация прогрессировала»: «грязь и животность переполняли меня, и сил, чтобы бороться с ними, становилось всё меньше и меньше». В конце концов «мутация», как пластмассовый мир, победила, и герой стал таким же, как все: «Я помчался по жизни, жадно вынюхивая, кого бы куснуть, где бы отхватить кусок повкусней». Он смирился, полностью погрузился в пресный «мутантовский мир», забыв о том, что раньше у него «был выбор»...

В «Информации» Сенчин показывает: «мутация» настолько сильна, что никакая шоковая терапия, никакие «пограничные ситуации», в которые то и дело попадает герой, не могут вырвать его из этих мутационных тенёт. Вроде бы через муки, страдания у него должна начаться другая жизнь. Ведь ушёл от неверной жены, сам чуть не стал инвалидом, было время, чтоб поразмыслить, сделать ревизию собственной жизни, возжелать изменить её и отношение к ней, но ничего не получается. Сила тяготения привычки, инерция не дают. Вместо преображения получается засасывание в трясину житейских проблем.

Герой «Информации» — Иов современного мегаполиса. Сенчин продолжает галерею своих новых изводов этого библейского персонажа. «Оказавшись на грани», герой решил «записать» последние четыре года жизни, которые отметились цепью нескончаемых ударов судьбы. Начинает писать, забившись в тёмный угол, в который его привела «тысяча мелочей недавнего прошлого» и в которых теперь он силится расшифровать знаки судьбы. Он пытается перенести на бумагу все мельчайшие подробности, но получается лишь краткое содержание.

Один день человека даёт бесконечное количество материала для писательства — этого ли не знает «бытописатель» Сенчин, «но как трудно фиксировать эти дни! Как трудно связывать их!» В этом одном-единственном дне, который следует «раскопать из-под насыпи тлеющего прошлого», заложена формула будущего человека, он выстраивает причинно-следственную цепь его жизни. В романе таким отправным моментом стала практически анекдотичная ситуация, когда автор-герой увидел в телефоне жены эсэмэс, рассказавшей ему об измене. С этого момента жизнь сошла с рельс и начался «не анекдот, а реальность...». В итоге получился объёмный текст — «Информация о том, что со мной произошло». Написание текста, изложение героем истории своих четырёхлетних мытарств могут стать избавлением его от оков дурной судьбы, печати проклятия. С этого и начинается экзегеза самого себя, лекарство от мутации.

Важно ещё и то, что в романе Сенчин рефлексирует по поводу своей писательской стратегии, проводит практически инвентаризацию своего творчества. Словами героя он говорит: «...я пришёл к выводу, что всё-таки невозможно перенести реальность на бумагу». День во всей полноте «невозможно вернуть никакими способами». Разве что предаться фаустовской мистике по принципу «остановись мгновенье — ты прекрасно»...

Благодаря образу знакомца героя — писателя-журналиста Свечина, в котором легко угадывается автор, он как бы взглянул на себя со стороны, так же как и его герой, записывающий свои хождения по мукам. В то же время Сенчин описывает развитие сюжета собственного творчества, его истоки, мотивацию, где под внешней фиксируемой обыденностью скрывается личная драма человека, всё больше погружаемого в тину повседневности, становящегося рабом привычек при полном убывании высоких устремлений и больших запросов.

Сенчин — журналист, работающий в малозаметной газете, хотя сам себя за журналиста не считает, написал три книги. Его литературное кредо: «фиксация в прозе окружающей реальности, типов людей. Реальность и типы получались малосимпатичными». Жил в полунищете, однако не пытался из неё выбраться, не был доволен окружающим миром. Такое состояние было необходимо для писания его текстов. Жил жизнью своих героев. Сенчин заявляет, что «любой яркий человек, пожив немного, покрывается серостью», и эта ситуация необратима. Да и само человечество, по его мнению, «неизбежно сползает в скотство». Творчество — в этой ситуации единственное алиби человека, единственная возможность выжить, не подвергаясь «мутации».

Вот и получается, что основной вопрос Сенчина не о силе, а о бессилии человека, не о подъёме, движении вверх, а о неуклонном скольжении вниз, вплоть до низин, вплоть до болот. Подобные вопросы ставил в своей знаменитой статье «Чехов как мыслитель» о. Сергий Булгаков. Человек слаб, он бессилен что-то радикально изменить, поэтому выбирает серенькое, однообразное. Он не способен на риск, на жертву, на подвиг.

Булгаков задаётся в статье вопросом: «Отчего так велика сила обыденщины, сила пошлости?» Быть может, ответ содержится в «скорби о бессилии человека воплотить в своей жизни смутно или ясно осознаваемый идеал». У сенчиновского героя это происходит через разочарование и привыкание.

Не берусь утверждать, но по прочтении «Информации» создалось ощущение, что автор в этом романе подвёл определённые промежуточные итоги своего творчества и, вполне вероятно, в скором будущем нам надо ждать нового Сенчина. В конце концов он должен, как и его герой, выйти из тёмного угла.