Флоренский имена значение имени татьяна. Значения имен в трактовке Павла Флоренского

Флоренский оставил о себе память в мировой науке и
культуре как богослов, физик, математик, инженер, искусствовед. Но труды о
сущности слова и языка занимают в творчестве Флоренского главенствующее
место.
Павел Александрович Флоренский родился в Азербайджане, около села
Евлах Елисаветской губернии, где инженером на железной дороге работал его
отец – русский, костромич. Мать – урождённая Сапарова – была из древнего
армянского рода. Детство Павел провёл в Тифлисе и Батуми, с золотой
медалью окончил гимназию в Тифлисе. В 1904 году окончил физико-
математическое отделение МГУ, в 1908 – Московскую духовную академию,
располагавшуюся в Сергиевом Посаде, в 1911 году принял священство, в 1912-
1917 годах был профессором академии. Он остался жить в Сергиевом Посаде,
который напоминал ему горячо любимый Кавказ.
«Притягательные особенности Сергиева Посада – уединённость,
возможность сосредоточенной работы над темами, намеченными на многие
годы вперёд, богатейшее книжное собрание академической библиотеки,
художественные и исторические памятники, природная среда одного из
привлекательнейших мест Подмосковья, напоминавшая ему гористые склоны
родного Тифлиса, создавали реальные условия для творчества», - пишут М.С.
Трубачёва и С.З. Трубачёв в работе «Сергиев Посад в жизни Флоренского».
Нельзя не обратить внимание на своеобразный «крест судьбы», которым
отмечена жизнь Флоренского. Этот крест – на географической карте. Проведём
линии, соединяя точки на карте – там, где волею судьбы жил Флоренский:
южная точка – любимый и горячий Кавказ, место рождения; северная –
ледяные Соловки и Ленинград, место гибели; западная точка – Мюнхен,
восточная – Дальний Восток. Получается образный крест… А где пересекутся
эти векторы судьбы?
Разве случайно Флоренский говорил, что Сергиев Посад – сердце России?
Он называл подмосковный город «духовным и интеллектуальным сердцем
нашей Родины».
В сане иерея Павел Флоренский прослужил в храмах Сергиева Посада
более десяти лет.
Но зачем учёный, писатель, философ стал священником? Стоит
посмотреть на деяния Флоренского в науке, чтобы удивиться: зачем ему нужен
был еще и сан священника? Он сделал столько, что хватило бы на десяток
жизней: Флоренского не зря называли «Русским Леонардо». Трудно

Флоренский оставил о себе память в мировой науке и культуре как физик,
химик, математик, инженер, искусствовед, психолог, лингвист.
Имя учёного звучало в разных областях знаний: физики часто называли
карболит, - тяжёлую пластмассу, из которой делали одно время телефонные
трубки и настольные лампы – «пластмассой Флоренского», по методу
Флоренского в условиях вечной мерзлоты строили Норильск, Сургут, Салехард,
Байкало-Амурскую магистраль. Он участвовал в реализации плана ГОЭЛРО.
Он изучал свойства водорослей – для нужд сельского хозяйства, пищевой
промышленности, медицины России… Глядя в аптеке на современные
упаковки, где расфасован «умный йод», изобретённый учёным во время
заключения в Соловецком лагере, мы вновь вспоминаем имя Флоренского и
убеждаемся, что он был поистине гениальным и универсальным учёным.
Он был учёным, радеющем о судьбе России. Вот что он писал в 1933 году
в работе «Предполагаемое государственное устройство в будущем»:
«…Бюрократический абсолютизм и демократический анархизм равно,
хотя и с разных сторон, уничтожают государство. Построить разумное
государство – это значит сочетать свободу правления данных сил отдельных75
людей и групп с необходимостью направлять целое к задачам, неактуальным
индивидуальному интересу, стоящим выше и делающим историю.»

Флоренский стал священником не только для того, чтобы служить
Божественной сущности мира: ведь он мог воздавать ей должное и как поэт, и
как учёный. Он стал священником для того, чтобы «поддержать» задачу рода,
идею рода: пристально изучая генеалогию – историю своего рода – он
убедился, что его предки, «костромские дьячки», утвердили род Флоренских
как священнический. Отступить от идеи рода он не желал. И не скрывал
никогда свой сан, свой выбор: даже на московский завод «Карболит», куда
пригласили его работать как учёного, он ходил в одежде священника, в рясе. И
при этом наука была частью его служения, частью его долга перед Тем, кто
дал ему жизнь и талант; частью его сыновнего служения России. А служение в
сане было его жизнью. Жизнью, завещанной ему родным родом.
Пример Флоренского приближает нас к очень важным понятиям,
практически утраченным в наше время, – таким, как философия рода, задача
рода, идея рода. Своим выбором священнического пути учёный по-своему
боролся за их возрождение.

Вдумаемся и мы в эти судьбоносные понятия.

Философ Николай Анциферов писал: «Пробудившаяся любовь к былому
– великая сила. Она преодолевает всепобеждающее время и ставит нас лицом к
лицу с жизнью наших предков. Наша любовь возрождает прошлое, делает его
участником нашей жизни».

Наша любовь ведёт историю рода.

Наша любовь знает и помнит географию рода – все те земли, сёла и
города, откуда начинались жизни наших предков. Известно, что именно в этих
краях и потомков ждёт удача: все дела спорятся да ладятся, здоровье крепнет,
род процветает. Недаром говорят: где родился, там и пригодился. Новые же
края надо завоёвывать, и лишь рождение детей свяжет с новым краем кровной
связью…

Философию рода дворяне видели на своих гербах: цвета герба, девиз,
изображения – это было явственное послание, завет, от которого нельзя было
отступить. Но можно было постараться добавить своё – выбором профессии,
подвигами, славными делами. Наука геральдика расскажет обо всём подробнее:
она, как и многие славные традиции, в сегодняшней России возрождается.
Крестьяне же, христиане, философию рода знали изустно; но очень часто она и
видимо отражалась в крестьянском быту в узорах наличников, росписи утвари,
вышивке одежд. Например, в настоящее время мы видим, что деревянные
домики Посада один за другим лишаются «хлябей небесных» и
облицовываются безликим серым пластиком. Хляби небесные – это, в поверьях
предков, небесная бездна, откуда наши пращуры посылают потомкам защиту,
пожелание благоденствия и счастья. На лице дома они изображались двумя
волнистыми планками перед крышей. Это – визуальная родовая защита
живущих в доме, и хозяева, сдирающие её ради серой модной пластмассы,
невежественны не только эстетически…

Задача рода, как известно, передавалась по отцовской линии: от прадеда к
деду, от отца к сыну. Так передавалась профессия, передавались генетические
предпосылки к профессии. В династиях врачей накапливалась целительная
сила, в поколениях военных возрастали доблесть и достоинство, в семьях
живописцев утончалось и усложнялось художественное видение мира, в семьях
учёных – способности к исследовательской работе, у крестьян – расширялось
знание земли, у мастеровых – крепла сноровка…

Для измены задаче рода нужны были веские причины. Сыну врача
тщетно идти в художники, если он не чувствует в себе особенных сил: его сразу
обгонят те, кто с детства знает азы профессии. Сыну художника лучше не
мечтать стать врачом: надо будет оставить полёт фантазии и приучаться к
скучноватой дотошности. Сыну философа тяжело достанется военное поприще,
сыну военного тяжелее дастся карьера учёного… Следование задаче рода
сохраняло силы, энергию жизни. Энергичный род – процветал. Род, где задачи
предавались, изменялись неудачно, угасал, становился захудалым: меньше
рождалось детей, больше было болезней, несчастных случаев, короче годы
жизни у людей в роду… Род как бы мстил за отступничество от высшего
творческого плана, от предназначения, предначертания… С таким родом в
старину избегали родниться…

Энергия рода, может быть, не поддается измерению физическими
приборами, но она есть, она явственно проявляется в поколениях. Она может
быть приумножена, а может быть и растеряна. Исчезает она лишь вместе с
исчезновением рода – да и то лишь в том случае, если род не оставил никаких
свершений, добрых дел, памяти о себе… Скажем, если сын врача не идёт по
стопам отца, – исцеляющая сила не исчезает, она лишь ослабляется в этом
роду. Она вновь воспрянет во внуке, если он будет лекарем, либо она найдёт
себе другое проявление: человек может быть душевным другом, целительно
действующим на окружающих, может быть мастером, «лечащим» сложные
механизмы, артистом, писателем, «исцеляющим» сердца своим искусством…
В отличие от задачи рода, энергия рода передаётся и по материнской
линии.

Синтез всех знаний о своем роде позволял понять идею рода,
своеобразную «душу рода». Человек мог понять, что именно род желает от
него: понимал свое предназначение, свое место в мире.
Флоренский, потомок «костромских дьячков», своим выбором
священнического служения провозглашал единство рода как целого и единство
личности с родом.
Мы видим, что внимание к идее рода, отличавшее Павла Флоренского –
не случайно.

Как не случайно и обращение учёного к изучению слова, языка: в них
заключена та же самая энергетическая, судьбоносная властительная сила.

Да, Флоренского не зря называли «Русским Леонардо» - трудно
перечислить все сферы науки, где проявил себя его талант, его истинный гений.
Лучше всего, пожалуй, сказал об этом он сам в письме к сыну Кириллу –
письме, посланному из Соловецкого лагеря в последний год жизни учёного:
«Мысленно просматривая свою жизнь (пора подводить итоги), усматриваю ряд77
областей и вопросов, которые начал я и которыми потом занялись… очень
многие, мне же либо пришлось оставить дело, либо сам оставил, так как
противно заниматься вопросами, к которым лезут со всех сторон и
захватывают. Тебе, может быть, будет интересен список важнейших.

В м а т е м а т и к е: 1. Математическое понятие, как контитуитивные
элементы философии (прерывность, функции и прочее). 2. Теория множеств и
теория функций действительного переменного. 3. Геометрические мнимости.
4. Индивидуальность чисел (число-форма). 5. Изучение кривых in
concreto.
6. Методика изучения формы.
В ф и л о с о ф и и: 1. Культовые формы начатков философии. 2.
Культовая и художественная основа категорий. 3. Антиномии рассудка. 4.
Историко-филолого-лингвистическое изучение терминологии. 5. Материальные
основы антроподицеи. 6. Реальность пространства и времени.
В и с к у с с т в о в е д е н и и: 1. Методика описания и датировки
предметов древнерусского искусства. 2. Пространственность в художественных
произведениях.
В э л е к т р о т е х н и к е: 1.Изучение электрических полей. 2.
Методика изучения электрических материалов – основание
электроматериаловедения.
3. Значение структур электроматериалов. 4. Пропаганда синтетических
смол.
5. использование различных отходов для пластмасс. 6. Пропаганда и
разработка элементов воздушной деполяризации. 7. Классификация и
стандартизация материалов, элементов и пр. 8. Изучение углистых минералов
как одной группы. 9. Изучение ряда пород горных. 10. Систематическое
изучение слюды и открытие её структуры. 11. Изучение почв и грунтов.
12. Йод. Отдельно стоят: физика мерзлоты; использование водорослей.
Хотел было написать тебе это поподробнее, но, переселившись в кремль,
растерял мысли, только помню, что надо было писать мало. Мне хотелось бы
одно – чтобы вы сколько-нибудь воспользовались моими работами, привели их
в порядок и сделали бы своими, в них вложено много труда и мысли, и я знаю,
что из каждой работы можно сделать книгу…»

Это письмо из архива семьи Флоренских было опубликовано в журнале
«Наше Наследие» в 1988 году. Фактически, тогда имя Флоренского было
представлено широкому кругу читателей.

Сегодня вклад Флоренского в культуру и науку страны оценен
должным образом. На юбилейных торжествах в честь мыслителя, проходивших
в Сергиевом Посаде, о Флоренском говорилось как о выдающемся русском
учёном, явившем пример бескорыстного служения стране и науке в условиях
противоречивого мира.

По словам Юрия Сергеевича Осипова, президента Российской академии
наук, пример Флоренского свидетельствует о нравственной и духовной победе
мысли.

Владимир Васильевич Миронов, декан философского факультета МГУ, в
приветственном адресе выразил уверенность, что изучение наследия Павла78
Флоренского должно устранить всякое противостояние между религией и
наукой.

Патриотизм Флоренского был отмечен в приветственной
правительственной телеграмме. «Философское наследие Павла Флоренского
будет достоянием нашего общества, будет служить его процветанию, развитию
экономики и культуры»

Мы расскажем, хотя бы вкратце, о взглядах Павла Флоренского на роль
языка, роль слова в обществе и в жизни каждого из нас.
П. А. Флоренский принадлежал к числу тех мыслителей ХХ века, в чьих
трудах языку отводилось центральное место.

Специалисты в области структурной лингвистики считают Флоренского
одним из основоположников этой науки.

Философ изучал вопросы о роли языка в жизни общества. Здесь язык –
пространство коммуникации, общения; здесь язык – пространство символов и
имён. Язык, по мнению философа, - это прежде всего существование энергий
бытия.

Развитие языка в рамках культуры должно быть сопряжено, по
Флоренскому, со всё большим отграничением смысла от бессмыслицы, с
отбрасыванием всего, что искажает реальность и не представляет собой
сущности познаваемого предмета или явления. Тогда есть развитие языка,
движение культуры вперёд.

Оглядим современную ситуацию: покажется, что язык всё больше
насыщается бессмыслицей, а тот язык, что слышен порой с телеэкрана, будто
призван искажать реальность, затемнить сущность предметов и явлений,
перетасовать и подменить понятия и смыслы… Но спросим себя: а язык ли это?
По Флоренскому, уж точно – не язык: не язык народа, не язык
культуры…

Флоренский учил вдумываться в бытиё языка, в существование
каждого слова, в образ слова – ведь в слове заключена Божественная мысль,
энергия.

«Кто делает кое-как, тот и говорить научится кое-как, а неряшливое
слово, смазанное, не прочеканенное, вовлекает в эту неотчётливость и мысль», -
замечал философ.

«Детки мои милые, не дозволяйте себе мыслить небрежно. Мысль –
Божий дар и требует ухода за собою», - писал мыслитель в завещании своим
детям.
Иначе и быть не должно, ведь, по большому счёту, язык – это
«встреча», пересечение всех возможных и мыслимых пластов бытия.
Человеческое сознание в данном случае – лишь возможная, но необязательная
субстанция воплощения языка.

Язык Флоренский рассматривает как «Дом бытия Духа», призванный
способствовать осознанию людьми полноты человеческого существования
через мистическую сопряжённость с сакральными пластами бытия.
Флоренский провидит высшее назначение речи: она является для него
конкретной «энергией Духа», полем творческой реализации индивида.79
Божественный же Логос не только творит мир, но и удерживает его от распада.

Творение, таким образом, есть воплощаемое и воплощённое слово. Любое
слово, по мнению философа, не остаётся без ответа: оно услышано… Наше
слово – не «логос», а «диа-логос», диалог с Творцом. Как не подумать здесь о
том, какую ответственность мы несём за слова, даже не сказанные, а
проговоренные лишь в мыслях: они, лишь появившись в поле человеческого
сознания, творят реальность, определяют наши судьбы…

Сложно ли постигнуть, что произнесённое нами даже в полном
одиночестве слово (в видимом полном одиночестве!) – уже диалог? Не
обращаясь к доказательствам Флоренского, - сложно. Но Флоренский пишет в
статье, названной строчкой церковного песнопения «Не восхищение непщева»,
буквально следующее:

«В том ведь и особенность непосредственного знания мистика, что
познающее лицо и познаваемая сущность в деятельности познания
сочетаются в неслиянное и нераздельное дву-единство».

В теории мистического диалога П.А. Флоренского сказанное,
произнесённое слово магично: оно воспринимается как уже не зависящая от
человека, требовательная «энергийная» сила, обеспечивающая мистическую
коммуникацию с Богом посредством вселенской Любви.

А вот что пишет о слове Павел Александрович в работе 1914 года
«Разум и диалектика»:

«… Простейший случай диалектики, то есть мысли в её движении, -
всякий разговор. Диалектичным будет, вероятно, и то, что за этим словом
последует, то есть самый диспут. Высочайший же образец диалектики
применительно к вере дал св. Апостол Павел в своих Посланиях: не о духовной
жизни учит нас св. Апостол, но сама жизнь в словах его переливается и течёт
живым потоком. Тут нет раздвоения на действительность и слово о ней, но
сама действительность является в словах Апостола нашему духу».
С точки зрения П.А Флоренского единство имени, слова, символа в языке
обусловливает « жизнетворчество», которое и есть культура. В самом деле, что
такое бескультурье, как не отсутствие согласований слова и смысла, как не
«испорченность» культурного кода?

Язык обладает у П.А. Флоренского необыкновенно высоким статусом:
язык даёт ключи к бытию духа, к пониманию культурной картины мира.
В своих трудах философ неоднократно подчёркивал, что в именах и
словах воплощается «квинтэссенция» культуры.

«Имя – тончайшая плоть, посредством которой объявляется духовная
сущность», - пишет Флоренский в книге «Имена».

Флоренский считал, что науки о культуре познают не что иное, как
духовные формы, конкретные духовные формы. Таковыми являются слова,
таковыми являются имена. С помощью слов и имён вводится художественная
энергия в мир. Следуя за мыслью учёного, мы можем сделать вывод, что слова
и имена – проводники творческой энергии в нашем мироздании.
Вчитаемся в строки книги Флоренского «Имена»:

«Имя – лицо, личность, а то или другое имя – личность того или другого
типического склада. Не только сказочному герою, но и действительному80
человеку его имя не то предвещает, не то приносит его характер, его душевные
и телесные черты в его судьбу…

Имена – вселенские произведения духа. Как драгоценнейшее создание
культуры берегутся человечеством эти найденные все наперечёт – архетипы
духовного строения.

Имя – русло личной жизни.

Имя есть слово, даже сгущённое слово; и потому, как всякое слово, но в
большей степени, оно есть неустанная играющая энергия духа».
А как же быть с новыми именами – ведь порой родители желают назвать
своё чадо так, чтобы отличить его уже именем… О новых именах Флоренский
говорит следующее:

«Но ведь их надо открыть, и это открытие даётся, и то чрезвычайно
редко, лишь высочайшему духовному творчеству, направленному на искусство
из искусств – на проработку собственной личности и возведение её, из сырой
натуралистической слитности, в перл создания, где всё оформлено и проявлено.
Когда пытаются умалить ценность имён, то совершенно забывают, что
имён не придумаешь и что существующие имена суть некоторый наиболее
устойчивый факт культуры и важнейший из её устоев.
Мало задумываются, как при общем подсчёте численно ничтожна та
совокупность имён, которая оказалась исторически жизнеспособной и
выдержала испытание тысячелетий…»

Добавим, что из этой малой совокупности – пары сотен слов-имён, что
бережёт для своих детей каждый народ – к часто употребляемым относятся не
более трёх десятков: мы часто встретим Елену и Ольгу, и редко – Илларию и
Прасковью; часто встретим Аслана и Магомеда – и редко Умалта или Халита.
Кажется, народ на протяжении веков отбирал не имена – отбирал судьбы,
выбирал духовные и физические качества, что кроются за именами. И, называя
дитя редким именем, часто рисковал, желая новых качеств и новых судеб – жил
надеждой на лучшее.

Сделаем ли мы практический вывод для себя из учения Флоренского об
именах? Несомненно! Мы будем внимательнее относиться к своим именам, к
именам наших ближних: имена, как тонкие сосуды, требуют внимания к себе и
не прощают небрежения. Как часто называем мы однокашников, близких
знакомых усечёнными именами: Колька, Петька, Витька, Ленка, Машка,
Наташка. А то и хуже того – именами искорёженными: Катюха, Танюха, Толян,
Вован, Миха, Лёха. За этой псевдоласковостью на деле прячется оскорбление
энергийной сущности имени, оскорбление Ангела-Хранителя. Кто виновен, что
у Лёхи жизнь сложится плохо, не так, как сложилась бы у благородного
Алексея, а Катюха будет получать от жизни плюхи, а не восхищённые
признания, как могла бы сиятельная Екатерина? Не будем позволять себе
пренебрежения к именам, не позволим и другим умалять и искажать наше,
дарованное судьбой и творящее судьбу, имя.

Имя Павла Александровича Флоренского приблизил к широким массам
просвещённых людей России Советский фонд культуры во главе с Дмитрием
Сергеевичем Лихачёвым. Лихачёв назвал программу фонда «Возвращение
забытых имён». Первым именем, представленным мировой общественности,81
было имя Флоренского. «Как в своих сочинениях он был первопроходцем, так
пусть будет первопроходцем и в программе фонда», - писал академик Лихачёв в
1989 году.

Прошли года, сменились эпохи. Изменились многие названия. Города
поменяли имена… Россия начала отсчёт новой тысячелетней эры.
А слово Флоренского звучит и живёт:

…И радостно вскоре
Раскроются крылья в лазурном просторе…

Сто лет назад, в 1907 году, Павел Флоренский издал в типографии
Троице-ергиевой Лавры единственный поэтический сборник «В вечной
лазури».

Слово Флоренского звучит не только в фундаментальных научных
трудах, но и в этом лёгком, светлом стихотворном сборнике, - звучит и говорит
нам о надежде:

Ещё один последний миг,
И явит мир нам новый лик, -
Лик обновленный, просветленный…

Слово Флоренского звучит верой в возможное преображение мира и
души:

Глубокие утра
Холодного лета!
Полнеба одето
Огнём перламутра.
Чуть мглисты и сини
Бодрящие дали.
Где горечь печали?
Где тяжесть полыни?
И к сердцу безвольно
Ласкаются руки.
Надмирные звуки
Звенят богомольно…

Слово Флоренского говорит с нами о любви и тайне:

Как пахнет цветами
И мёдом душистым!
К устам розволистым
Смиренно устами
Прильну я; я знаю,82
Кто в душу глядится…

О тайне и о любви говорит нам живое слово Флоренского.

Дорогие друзья, это отрывок из моей книги о Флоренском.

Заходите ко мне на страничку сайта Стихи.ру, там есть сборник "Соловецкий Сон" - цикл стихов, навеянный думами о Флоренском.

Http://www.stihi.ru/avtor/martish1

«…Мне очень неприятно повторять столько варвар-ских имен, но необыкновенные истории, — так предва-ряет одну из таких историй рассказчик в «Виколо Ди Мадама Лукреция» ‘ у Проспера Мериме — но необык-новенные истории случаются всегда только с людьми, чьи имена произносятся трудно».

Мериме — не единственный писатель, которому звук имени и вообще словесный облик имени открывает да-лекие последствия в судьбе носящего это имя. Можно было бы привести множество историко-литературных свидетельств о небезразличности писателю имен выво-димых им лиц. Напоминать ли, как за парадным обе-дом побледнел и почувствовал себя дурно Флобер при рассказе Эмиля Золя о задуманном романе, действую-щие лица которого должны были носить имена Бювара и Пекюшэ? Ведь он, кажется не дождавшись конца обеда, отвел Золя в сторону и, задыхаясь от волнения, стал буквально умолять его уступить ему эти имена, потому что без них он не может написать своего рома-на; они попали, как известно, в заглавие его. Золя ока-зал это одолжение. Но это было именно одолжение, и сам Золя был далеко не безразличен к именам, даже до неприятностей, потому что нередко облюбовывал для «крещения» своих действующих лиц действительно имена и фамилии из адрес-календаря; естественно, по-лученная так известность не могла нравиться собствен-никам этих имен.

Третий из этой же плеяды натуралистов, по-видимо-му далеких от высокой оценки имен, на самом деле тоже считался с выбором имени. Разумею Бальзака. Когда он создавал действующее лицо, то был озабочен, чтобы имя подходило к герою, «как десна к зубу, ноготь к пальцу». Раз он долго ломал голову над именем, как вдруг ему подвернулось имя «Марка». «Боль-ше.мне ничего не нужно, моего героя будут звать Мар-ка — — в этом слове слышится и философ, и писатель, и непризнанный поэт, и великий политик — все. Я теперь придам к его имени «7» — это прибавит ему огонек, искру». ‘

Иногда формирование типа около имени происходит не вполне сознательно, и поэт, опираясь на интуитивно добытое им имя, сам не вполне знает, как дорого оно ему. Лишь при необходимости расстаться с ним обнару-жилась бы существенная необходимость этого имени, как средоточия и сердца всей вещи.

Но тем не менее не следует преувеличивать эту не-сознательность поэта: она не правило. Во многих слу-чаях вдохновение знает, что делает, — не только проте-кает с необходимостью, но и отдает себе отчет в своей необходимости. Это относится, может быть по преиму-ществу относится, — к именам. И писатели не раз отмечали в себе и других эту функцию имени — как скрепляющего свод замка.

«Более всего восхищает и поражает меня у Бомар-ше то, что ум его, развертывая столько бесстыдства, со-хранил вместе с тем столько грации. Признаюсь, — го-ворит В. Гюго, — меня собственно привлекает больше его грация, чем его бесстыдство, хотя последнее, опи-раясь на первые вольности надвигающейся революции, приближается порой к грозному, величавому бесстыд-ству гения… Хотя в бесстыдстве Бомарше много мощи и даже красоты, я все-таки предпочитаю его грацию. Другими ^словами: я восхищаюсь Фигаро, но люблю Сюзанну.

И прежде всего, как умно придумано это имя — Сю-занна! Как удачно оно выбрано! Я всегда был благода-рен Бомарше за то, что он придумал это имя. Я нарочно употребляю тут это слово: придумал. Мы недостаточно обращаем внимания на то, что только гениальный поэт обладает способностью наделять свои творения имена-ми, которые выражают их и походят на них. Имя должно быть образом. Поэт, который не знает этого, не знает ни-чего.

Итак, вернемся к Сюзанне. Сюзанна — нравится мне. Смотрите, как хорошо разлагается это имя. У него три видоизменения: Сюзанна, Сюзетта, Сюзон. С ю-з а н н а — это красавица с лебединой шеей, с обнажен-ными руками, со сверкающими зубами (девушка или женщина — этого в точности нельзя сказать), с черта-ми субретки и вместе с тем — повелительницы — восхи-тительное создание, стоящее на пороге жизни! То сме-лая, то робкая, она заставляет краснеть графа и сама краснеет под взглядом пажа. Сюзетта — это хоро-шенькая шалунья, которая появляется и убегает, кото-рая слушает и ждет и кивает головкой, как птичка, и раскрывает свою мысль, как цветок свою чашечку; это невеста в белой косынке, наивность, полная ума, полная любопытства. Сюзон — это доброе дитя с от-крытым взглядом и прямою речью; прекрасное дерзкое лицо, красивая обнаженная грудь; она не боится ста-риков, не боится мужчин, не боится даже отроков; ог а так весела, что догадываешься о том, сколько она вы-страдала, и так равнодушна, что догадываешься о том, что она любила. У Сюзетты нет любовника; у Сюзан-ны — один любовник, а у Сюзон — два или — к..;к знать? — быть может, и три. Сюзетта вздыхает, Сюза \- на улыбается, Сюзон громко хохочет. Сюзетта очарова-тельна, Сюзанна обаятельна, Сюзон аппетитна. Сюзеттс приближается к ангелу, Сюзон — к диаволу; Сюзанна находится между ними.

Как прекрасно это! Как красиво! Как глубоко! В этой женщине — три женщины, и в этих трех женщинах — вся женщина. Сюзанна нечто большее, чем действую-щее лицо драмы; это — трилогия.

Когда Бомарше-поэт хочет вызвать одну из таких трех женщин, изображенных в его творении, он прибе-гает к одному из этих трех имен, и смотря по тому, вызы-вает ли он Сюзетту, Сюзанну или Сюзон, красивая де-вушка преображается на глазах зрителей — точно по мановению палочки волшебника или под внезапным лучом света, и является под той окраской, которую желает придать ей поэт.

Вот что значит имя, удачно выбранное» 3 .

Всякий знает, в особенности по воспоминаниям дет-ства, принудительность отложения целого круга мыслей и желаний около известного имени, нередко придуман-ного. Между прочим, о таком значении имен рассказы-вает по поводу своих детских фантазий’Н. П. Гиляров-Платонов. «Не могу не остановиться на идиосинкразии, обнаружившейся во время моих фантастических поле-тов, — пишет он о своих детских годах. — Придумывая собственные имена, я облюбовывал преимущественно известные сочетания звуков. Таково было имя «Чольф»; его-то между прочим и нашел я изображенным на своей ученичекой тетрадке. Помню, что в большей части при-думываемых имен повторялись эти звуки: либо ч, либо ль, либо ф. Раз я занялся усердно армянской историей: почему? Потому только, что мне понравилось в своем звукосочетании имя А р с а к. Отсюда судьба Арсака и Арсакидов заинтересовала меня; внимательно несколь-ко раз я перечитывал о них* в словаре Плюшара; Арса-киды же повели меня и далее, к армянам и затем к гру-зинам. Случайным такое действие звуков не может быть, и я напоминаю о факте, полагаю, не безызвестном в ти-; ографнях: «у каждого писателя есть свои походные буквы». Для типографских касс в каждом языке есть свой об т иий закон, в силу которого одни буквы употреб-ляются чаще, другие — реже. Исчислено даже довольно точно их арифметическое отношение; на нем основано количество, в котором отливаются буквы, сколько долж-но приготовить для каждой кассы употребительнейшего о и сколько мало употребительного щ. На том же осно-вании самое помещение для букв разнится своей вели-чиной в кассах. Шифрованное письмо любого языка на том же основании легко читается, если взяты вместо ‘букв произвольные, но для каждой постоянные знаки. Тем не менее бывают писатели, ниспровергающие общий закон, по крайней мере вводящие значительные от него уклонения несоответственно частым повторе-ниям известных букв. Набиравшие, например, (произ-ведения — Ред.) покойного Михаила Петровича Пого-дина знали, что для статей его нужно запасаться особен-ным обилием буквы п. Были долготерпеливые, которые высчитывали количество слов, употребленных знамени-тыми писателями, составляли для каждого словарь и находили возможным строить на этом выводы о суще-стве дарований того или другого. Но есть, как оказы-вается, соотношение дарований не к составу словаря, а к составу самой азбуки. Почему-нибудь да любимы известные сочетания звуков; почему-нибудь к ним да прибегают охотнее ум и перо: явление заслужи-вает того, чтобы наука остановила на нем свое вни-

мание» Или вот Пушкин. Как отметил Вяч. Иванов, разби-рая поэму о цыганах 5 , «вся пламенная страстность по-лудикого народа, ее вольнолюбивая безудержность и роковая неукротимость» выражены Пушкиным в син-тетическом типе Цыганки. Собственно этот тип раскрыт в Земфире; но духовная суть его у Пушкина связана с именем матери Земфиры: М а р и у л а. Это «глубоко жественное и музыкальное имя» есть звуковая.ма-терия, из которой оформливается вся поэма — непо-средственное явление стихии цыганства. «И стихи поэмы, предшествующие заключительному трагиче-скому аккорду о всеобщей неизвестности «роковых страстей» и о власти «судеб», от которых «защи-ты нет», опять воспроизводят, как мелодический лейт-мотив, основные созвучия, пустынные, унылые, стра-стные:

В походах медленных любил

Их песен радостные гулы

И долго милой Мариулы

Я имя нежное твердил.

Эти звуки, полные и гулкие, как отголоски кочевий в покрытых седыми ковылями раздольях, грустные, как развеваемый по степи пепел безыменных древних селищ, или тех костров случайного становья, которые много лет спустя наводили на поэта сладкую тоску старинных воспоминаний, приближают нас к таинственной колыбе-ли музыкального развития поэмы, обличают первое чис-то звуковое заражение певца лирической стихией бродя-чей вольности, умеющей радостно дышать, дерзать, лю-бя, даже до смерти, и покорствовать смиренномудро. Фонетика мелодического стихотворения обнаруживает как бы предпочтение гласного у, то глухого и за-думчивого, и уходящего в былое и минувшее, то коло-ритно-дикого, то знойного и узывно-унылого; смуглая окраска этого звука или выдвигается в ритме, или уси-ливается оттенками окружающих его гласных сочета^-ний и аллитерациями согласных; и вся эта живопись звуков,»смутно и бессознательно почувствованная со-временниками Пушкина, могущественно способствова-ла установлению их мнения об особенной магичности нового творения, изумившей даже тех, которые еще так недавно было упоены соловьиными трелями и фонтайными лепетами и всею влажною музыкой песни о садах Бахчисарая» 6 .

«Цыганы» есть поэма о Мариуле; иначе говоря, все произведение роскошно амплифицирует духовную сущ-ность этого имени и может быть определяемо как анали-тическое суждение, подлежащее коего — имя Мариула. Вотпочему носительницаего— негероиняпоэмы: это сузило бы его значение и из подлежащего могло бы сделать одним из аналитических сказуемых, каковы, например, и Земфира, и Алеко, и другие. Мариула — это имя — служит у Пушкина особым разрезом мира, осо-бым углом зрения на мир, и оно не только едино в себе, но и все собою пронизывает и определяет. Имеющему уши слышать — это имя само по себе раскрыло бы свою сущность, как подсказало оно Пушкину поэму о себе, и может сказать еще поэмы. Но и раскрываясь в поэме и поэмах, оно пребывает неисчерпаемым, всегда богатым. Имя — новый высший род слова и никаким конечнымчисломсловиотдельныхпризнаковне можетбытьразвернутосполна.Отдельныеслова лишь направляют наше внимание к нему. Но как имя воплощено в звуке, то и духовная сущность его по-стигается преимущественно вчувствованием в звуковую его плоть. Этот-то звуковой комментарий имени Ма-риулы и содержится в «Цыганах».

Уж и начинается поэма со звуков: «Цыганы шумною толпой по Бессарабии кочуют; — ? ночуют».

Существенная во всем строении поэмы песня — со звуков: «Старый муж, грозный муж» и далее различны-ми сплетениями с У, Ю. Рифмы «гула», «блеснула», «Кагула» отвечают основному звуку «Мариула». Можно было бы по всей поэме проследить указанное звукостроение из У, Ю, Ы, О; но ограничимся несколь-кими цитатами:

Уныло юноша глядел На опустелую равнину И грусти тайною причину Истолковать себе не смел… Могильный гул, хвалебный глас. Из рода в роды звук бегущий Или под сень/о дымной кущи Цыгана дикого рассказ…

— Кочуя на степях Кагула…

— Ах, я не верю ничему:

Ни снам, ни сладким увереньям,

Ни даже сердцу тЁоему…

— Утешься, друг, она дитя. Твое унынье безрассудно: Ты любишь горестно и трудно, А сердце женское шутя. Взгляни: под отдаленным сводом Гуляет вольная луна…

— Ах, быстро молодость моя Звездой падучею мелькнула. Но ты, пора любви, мынула Еще быстрее: только год Меня любила Мариула. Однажды близ кагульских вод Мы чуждый табор пбвстречали… Ушла за ними Мариула. — Я мирно спал; заря блеснула, Проснулся я: подруги нет! Ищу, зову — пропал и след…

— Клянусь, и тут моя нога Не пощадила бы злодея; Я в волны моря, не бледнея, И беззащитного б толкнул; Внезапный ужас пробуждения Свирепым смехом упрекнул, И долго мне его паденья Смешон и сладок был бы гул.

— Нет, полно! Не боюсь тебя! — Твои угрозы презираю, Твое убийство проклинаю… Умри ж и ты! — Умру любя… Или под юртой остяка Или в рассе’лине утеса…

Прибавим к этим выдержкам весь эпилог, собирающий основные элементы поэтической гармонии целого творе-ния от музыкального представления «туманности» воспоминаний, через глухие отголоски бранных «гулов», до сладостной меланхолии звука «Мариула», чтобы за-вершиться созвучием трагического ужаса, которым ды-шат последние строки:

И под издранными шатрами

Живут мучительные сны.

И ваши сени кочевые

В пустынях не спаслись от бед,

И всюду страсти роковые,

и от судеб защиты нет.

Тут подчеркнута лишь гласная инструментовка; но ведь не в ней одной лейтмотив «милой Мариулы». (…)

Но проверим наконец разбор имени Мариула и всей поэмы, как выдвигающей звук у, звуковою живописью

другого поэта.

Русалка плыла по реке голубой, Озаряема полной луной.

И старалась она доплеснуть до луны

Серебристую пену волны.

И шумя, и крутясь, колебала река

Отраженные в ней облака.

И пела русалка — и звук ее слов

Долетал до крутых берегов.

И пела русалка: на дне у меня

Играет мерцание дня;

Там рыбок златые гуляют стада,

Там хрустальные есть города.

И там на подушке из ярких песков

Под тень/о густых тростников

Спит витязь, добыча ревнивой волны,

Спит витязь чужой стороны.

Так пела русалка над синей рекой, Полна непонятной тоской

Вот эта-то непонятная женская тоска, влажная и вод-ная, свободная и беспредельная как волна, женская хаотическая сила, тоскующая по властно наложенном на нее пределе и бунтующая против всякого предела бессильного, в «Цыганах» противопоставлена духовно ничтожному и потому бессильному Алеко, в «Русал-ке» — мертвому витязю чужой стороны. Та же инстру-ментовка на у — в «Мцыри», при противопоставлении бессилия человека вообще, особенно мужчины, запер-того в стенах культуры, — женской стихии, свободной и вольнолюбивой природы. В песне рыбки — тот же образ женский и влажный, — в завершительной строфе рыбка раскрывает движущую силу своего призыва — любовь свою — неосуществимую любовь свою к утонувшему отроку; опять тут слышит то же зовущее у:

О милый мой! Не утаю, Что я тебя люблю, Люблю, как вольную струю, Люблю, как жизнь мою…

И тот же мотив неудовлетворенного желания, влажной стихии и нечеловеческой любовной тоски в аналогичной песне русалок — у Пушкина.

Но эта тоска по бесконечности в стихийной жизни, томление хаотической воли выразиться и притом не ог-раничить себя образом и формою — это «у» внутренне противоречиво. Призывая к безмерной полноте, оно гу-бит: У на границе бытия и небытия. В томлении по этой границе и невозможности достигнуть ее не уничто-жаясь, в стремлении человека слиться с природой, с ее рождающими недрами, но вместе — избежать ее губительной и всепоглощающей бездны — в этой внутренней противоречивости и заключен основной трагизм байро-новского мирочувства.

Августа Агата Агафья Аглая Агнесса Агния Аграфена Агриппина Ада Аделаида Аза Алевтина Александра Алина Алиса Алла Альбина Анастасия Ангелина Анисья Анна Антонида Антонина Анфиса Аполлинария Ариадна Беатриса Берта Борислава Бронислава Валентина Валерия Ванда Варвара Василиса Васса Вера Вероника Викторина Виктория Виргиния Влада Владилена Владлена Владислава Власта Всеслава Галина Галя Ганна Генриетта Глафира Горислава Дарья Диана…

Август Авдей Аверкий Аверьян Авксентий Автоном Агап Агафон Аггей Адам Адриан и Андриян Азарий Аким Александр Алексей Амвросий Амос Ананий Анатолий Андрей Андрон Андроник Аникей Аникита Анисим и Онисим Антип Антонин Аполлинарий Аполлон Арефий Аристарх Аркадий Арсений Артемий Артем Архип Аскольд Афанасий Афиноген Бажен Богдан Болеслав Борис Борислав Боян Бронислав Будимир Вадим Валентин Валерий Валерьян…

Социологи проводили исследования, предлагая описать пять женских и пять мужских распространен­ных имен. Вот какими представляют их современники. Лена - создание почти ангельское. Она худенькая, светловолосая, серьезная, умная и приветливая. Оля - невысокая, крепкая, темноволосая, веселая и озорная хохотушка. Главное, компанейская, и гораздо более открытая, чем Лена. (Старшее поколение - Оленька - поэтическая де­вушка, хрупкая, светловолосая…

В далеком 1914 году вышла в Петербурге тиражом 100 экземпляров небольшая брошюрка под интригую­щим названием «Власть имен (Странное…) О влиянии имени на судьбу человека». Ее автор, С. Р. Минцлов пи­шет: «К числу туманных загадок, на которые натыкает­ся человеческий разум, относится влияние на нравствен­ный облик и судьбу человека его имени. Почему сущест­вует - на этот вопрос…

АЛЕКСАНДРА. Помощь, надежная (греч). Бойкая. Беспокойна и неутомима. Всегда рядом. Обычно характер схож с мужским. Жизненный путь: «сорванец» — «деловая женщина». В обществе и семье столь активна, что на нежность, увы, не всегда достает сил. АЛЛА. Другая (готск). Яркая, «непобедимая». Не как все. Энергичная. Устремленная ввысь, вдохновляюще-митинговая. Броская, красивая, мужчин не жалеет. Супружество, однако,…

М.: «Купина», 1993

Главы XVI- XXII

Гл. XVI .

Имена, как другие познания, всегда признаются мыслью, далекой от рефлексии, пока сбивающие вопросы и представленные трудности не собьют ее с наивной, но глубокой интуиции на путь сознательного, но поверхностного анализа. Как всякая весьма цельная, но чувственно неуловимая, умная форма, имя дается либо бесхитростной интуицией простого сердца, либо сознательному ведению большой опытности в обращении с неуловимыми перечнем отдельных признаков - образованиями: кто не привык иметь дело с наиболее нечувственными сущностями математического анализа, аритмологии, новейшей геометрии, со сложными музыкальными и литературными формами, отчасти с формами биологическими и т. д. и т. д., вообще, кто, разрушив в себе интуитивную чуткость анализа, не укрепил при этом способности интеллектуального синтеза и застрял, следовательно, на первоначальном разъятии всякой цельности, тот, конечно, не сумеет орудовать наиболее целостными из категорий целостности - именами. Но его неумение свидетельствует не против имен, как категорий, а лишь о неопытности его самого; да ведь имена в данном случае разделяют участь разных других далеких от аналитического описания по отдельным признакам, орудий познающего разума.

Имена не сводятся к отдельным признакам. Но трудность постижения имени умножается еще и взаимодействием в каждой отдельной личности ее имени с рядом других, хотя и низшего иерархического плана, формообразующих начал: имя никогда не бывает дано в чистом виде. Раса, народность, родовая наследственность, воспитание, общественное положение, характер занятий, влияние окружающих, географические условия, состояние здоровья, жизненный режим и т. д. и т. д. - все это участвует в образовании личности. Каждая из перечисленных сторон сама есть формообразующее начало, невыразимое в своей целостности чрез исчисление отдельных признаков и познаваемое как некоторое конкретное единство, как некоторый тип строения в соответственной области. Так, например, народный и тем более расовый тип, вполне определенный сам по себе, как известно, не поддается простому описанию аналитически пересчитываемыми признаками; а при попытках все же дать такое описание обнаруживается - обычное затруднение с народной психологией, - что каждый из признаков может сам по себе и не быть обязательным, так что список их ни в одном из своих утверждений не представляется надежным. Психическая конституция, фамильный тип, психология данного социального положения и т. д. и т. д. оказываются лицом к лицу пред той же невозможностью аналитически быть охарактеризованными, при четкой определенности своей, постигаемой интуитивно.

В личности сходятся многие формующие ее деятели. Но, будучи формами в отношении факторов низшего порядка, они сами становятся материалом формообразующей деятельности имени. Объединяя их в цельную личность, имя воплощается в них и чрез них делается конкретно воспринимаемым в жизненном опыте. Оно воспринимается в чувственном опыте, хотя и не чувственным опытом. Без имени нет целостности личности; но в опыте мы никогда не встречаем чистого имени, без того материала, в котором оно воплощено и которым, следовательно, оно окрашено. Как сложные радикалы в химии, имена служат ядром личности и самой сути ее; но, как эти радикалы, они не могут быть извлечены из сложного состава личности и показаны сами по себе. Впрочем, не одни имена оказываются лишь прозреваемыми в сложном составе, не будучи в состоянии чувственно являться изолированными: все вышеназванные начала личности таковы же. Мало того, таковы же и элементы в химии, и виды в систематике, и многочисленные символические образования в математике, и многочисленные орудия знания, каковые могут служить свою службу потому, и лишь потому, что суть символы в духе, а не чувственная данность.

Имена таковы же, но, как орудия высшего порядка, для обращения с собою требуют большей духовной концентрации и соответственного навыка. Во всех областях знания к универсалиям и в особенности к категориям, и общности и целостности, требуется привыкнуть, лишь активным вниманием и надлежащим упражнением они могут быть усвоены настолько, чтобы сделаться из обременяющего нас умственного груза, в лучшем случае - костылей, действительно полезными орудиями знания. Всяким орудием нужно сначала овладеть, чтобы оно, сделавшись продолжением нашего организма и новым органом, расширило область нашего воздействия на действительность. Пока этого овладения орудием не произошло, оно мало помогает в жизни, может быть даже мешает свободе движений, и нередко этим орудием пользуются как вещью среди других вещей, к тому же не приспособленной к примененному способу пользования ею. Разве не пользуются универсалиями нередко так же, как дикари - ружьем, применяемым в рукопашную, или как государственною печатью колол орехи маленький принц.

Но, когда достигнута легкость пользования данным орудием, недоступное до тех пор становится доступным, и область воздействия на жизнь многократно увеличивается.

Как познавательное орудие высшего порядка, имена, - если говорить не о непосредственно вырастающем в бесхитростной среде умении владеть ими, а о сознательном пользовании, - имена усвояются сравнительно трудно, и человеку рефлексивных привычек необходимо умственно перевоспитывать себя, чтобы развить в себе привычку мыслить именами. На первых порах непривычный интеллект все будет пытаться объяснить себе эти личностные категории помощью тех или других аналитически перечисляемых признаков - черт характера, нравственных наклонностей и т. д. - или же будет беспомощно подставлять вместо умной формы - имени - чувственную наглядность того или другого примера, образ одного из своих знакомых. Впрочем, повторяю, не иначе обстоит со всеми категориальными орудиями знания, хотя там овладение этими орудиями дается легче.

Само собой понятно, так мыслимое имя тащится за деятельностью мышления и уж во всяком случае не окрыляет ее. Но, после известной трудности первых шагов усвоения, имя отделяется от чувственных примеров и уже не вызывает в уме беспокойной потребности быть сложенным из отдельных признаков, само, напротив, полагая из себя ряды возможных и вероятных признаков. Тогда оно начинает сознаваться могущественным орудием, дающим прозревать их, закреплять в познании тесно сплоченные, личностные формы, и мы научаемся усматривать это единящее начало там, где до тех пор была лишь недоступная разуму и слову пестрота, слияние и путаница. У познания выросли Крылья. Возносимое на них, оно видит теперь строение обширных пространств, которых оно ранее не только не охватывало, в едином созерцании, но и просто не подозревало. Познанию открылся новый мир.

Гл. XVII

Здесь собственно не место обсуждать соотношение этих именных категорий и отношение к категориям других родов, поскольку наши соображения имеют задачу гораздо более частную. Но, чтобы дать мысли некоторый разбег и не оборвать глухо ее течения, - вот некоторый намек на построение более общее. Система конкретных познавательных начал есть организм форм. Имя, как разъяснено, есть форма внутренней организации. Ей соответствует число как форма организации внешней. Иначе говоря, инварианту субъективности противостоит инвариант объективности (не будем смешивать этих терминов с субъективностью и объективностью, как подходами, ибо, как субъект может познаваться и объективно, и субъективно, так же и объекту свойственны оба способа познавательного отношения). И еще: имя - инвариант личностный, а число - вещный. Оба инварианта коренятся в форме, которая есть одновременно и вещь, и личность, или точнее - начало и вещи и личности; разумею идею, "источник и бытия и познания", по Платону. В ней - ключ к пониманию, почему познание и бытие не расходятся между собою, коль скоро каждое из них пребывает верным себе самому: это идея, нумерически тождественная в них обоих, держит их равнение между собою.

Каждое из познавательных начал, в свой черед, порождает из себя пары, члены которых попарно относятся между собою так же, как самые начала друг к другу.

Число космологически есть то же, что идея онтологически, а имя отражает идею пневматологически. Материальная сторона числа, количество, есть в отношении его формальной стороны, качества, то же, что материальная сторона идеи, число, в отношении к ее формальной стороне - имени. Ту же двойственность развивает в себе и это последнее: его материальная сторона есть усия, а формальная - ипостась. Итак, имеем четыре начала, два во внешнем мире и два - во внутреннем: количество и качество, усия и ипостась. Они возглавляются попарно еще двумя началами - верховными началами соответственных миров: это - число и имя. И наконец, эти последние иерархически подчинены верховному онтологическому началу - идее. Итого - семь осново-начал знания, они же - и начала бытия. Но это не отвлеченные начала, беднеющие конкретностью по мере иерархического восхождения; напротив, они делаются абстрактнее чрез нисхождение по этой лестнице. Если бы дедукцию этих универсалий продолжать далее и далее, то мы приходили бы к универсалиям все менее конкретным и вместе - все более частным: это как кровеносная система артерий, беднеющая кислородом по мере своего разветвления. А далее она снова начинает сходиться, образуя стволы все более толстые, чтобы снова собраться к единству. Но это уже венозная система, абстрактные понятия, область отрицательной философии.

Но возвратимся к семи основным началам. Каждое из них не только порождает подчиненные ему другие, но и само непосредственно участвует в познании и бытии. Тут особенно важно отметить те сферы явлений, где наиболее выразительно показывают себя четыре младших начала. Внешний мир есть объединение пространства и времени, а вещь - место особой кривизны времени-пространства. Пространство определяется преимущественно количеством, а время - качеством. Во внутреннем мире личность есть то, что соответствует вещи в мире внешнем. Внутренний мир слагается из стихийности и нормы, долга, и есть стихийность-долг. По знаменательной словесной параллели, стихийность, как простор самопроявления, этимологически есть то же, что и пространство, тогда как долг, т. е. пребывающее в потоке событий, этимологически означает долготу или время. Следовательно, та и другая пара осново-начал вполне соответствуют друг другу. Личность есть место особой напряженности стихийности-долга. При этом стихийность определяется преимущественно усией, а долг - ипостасью. Тут следует только напомнить, что под "преимущественным определением" должно разуметь отношение конкретной категории к конкретному же явлению, почему эти связи не могут быть мыслимы линейно, как простые зависимости. Скорее надо бы представлять себе эти первоявления пространство, время, стихийность и долг, как просвечивающие наиболее явно соответственными категориями количества, качества, усии и ипостаси, но не их одних в себе показывающие.

Схема категориальных связей может быть пояснена еще в новой плоскости, чрез соотношение грамматических лиц; но, конечно, здесь можно лишь намекнуть на это истолкование, которое должно быть развито в другом месте. Я трансцендентно, сокрыто не только от других, но и от себя самого в собственной своей глубине. Является же оно или являет себя - как ТЫ и как ОН. Как ТЫ оно являет себя лицом, а как ОН - вещью. Через имя свое Я обнаруживает себя как ТЫ, а потому сознает себя: через число Я становится ОН, и потому оценивает себя. Духовное строение сказуется о подлежащем Я именем, а реальность Я высказывается его числом.

Гл. XVIII

Противление признанию имен субстанциальными или эссенциальными формами личности нередко бывает движимо то сознательным, то полусознательным намерением отстоять свободу личности: эссенциальность имен, как думают, ведет за собой детерминизм и фатализм. Побуждение доброе, но некстати. Определенность внутреннего ритма, который утверждается за каждым именем, есть в такой же мере отрицание нравственной свободы, как и весь физический и психический склад, сообщаемый личности расою и народом, к которым она принадлежит. Несомненно, африканская кровь ускоряет душевные реакции и повышает яркость чувств, по крайней мере свойственных данному лицу; но - как следует отсюда, отрицание нравственной свободы? Пойдем далее; наследственный алкоголизм, как и наследственная музыкальность, сообщают личности определенные предрасположения и склонности. Однако нравственная ценность личности ими ничуть не предопределяется; да не предопределяются и самые поступки, хотя заранее известно, что, каковы бы они ни оказались, при внимательном разборе их можно будет открыть в них и характерную наследственность данного лица. Преступный идиот и блаженный юродивец - эти два полюса нравственных оценок, в смысле наследственности, может быть, плоды одного родового дерева. Любой фактор, определяющий строение личности, ее склонности, ее возможности, ее внутренний темп и ритм, должен натолкнуться как раз на те же трудности, что и имя: тем, кто свободу духовного самоопределения смешивает с хаотическим произволом, всякая определенность личностного строения, что бы ни было ее причиною, оценивается как ущерб свободе и источник фатализма. Но не наше здесь дело обсуждать проблему свободы, и вполне довлеет, коль скоро показано, что имя помеха свободе не более всякого другого личностного форм-фактора; с нас достаточно и доказательства, что не от имени падает свобода, если она вообще падает от определенности личностной структуры.

Имя действительно направляет жизнь личности по известному руслу и не дает потоку жизненных процессов протекать где попало. Но в этом русле сама личность должна определить свое нравственное содержание. Если имя есть ритм жизни, то разве данный ритм, при всей своей определенности, мешает наполнить этот ритм различными гармониями, до противоположности? Быстрота психических реакций, неотъемлемо присущая личности, сама по себе столь же мало говорит за или против личности в смысле нравственной оценки, как и медлительность; пылкий темперамент, как и холодный.

Так и имя; даже не "так", а в гораздо большей степени, поскольку имя хотя несравненно более целостное, нежели другие факторы-формы, но и более далекое от наглядного содержания личностной жизни. Имя - это хрия личного строения. Как ни определенна сама по себе та или другая хрия, однако по ее плану выражается изложение весьма различное - до противоречивости. Так и в имени, всегда сохраняющем свою инвариантность как определенной формы личности, могут быть явлены устремления воли, чаяния сердца и направление ума самые различные, даже противоречащие друг другу.

Имя предопределяет личность и намечает идеальные границы ее жизни. Но это не значит, что, именем определенная, личность не свободна в своем имени - в его пределах. И прежде всего: каждое данное имя есть целый спектр нравственных самоопределений и пучок различных жизненных путей. Верхний полюс имени - чистый индивидуальный луч божественного света, первообраз совершенства, мерцающий в святом данного имени. Нижний полюс того же имени уходит в геенну, как полное извращение божественной истины данного имени, но и тут остается инвариантным. Преступник и закоренелый злодей направляются к этому полюсу. Между верхним и нижним полюсом помещается точка нравственного безразличия, тоже по-своему предел, около которого, никогда не удерживаясь на нем в точности, собираются обыкновенные средние люди. Три предельные точки и, сообразно им, три типических разряда носителей данного имени. Три; и притом со всеми промежуточными степенями духовной высоты. Но это не мешает всем им осуществлять, хотя и по-разному, один инвариант духа, один духовный тип. С данным именем можно быть святым, можно быть обывателем, а можно - и негодяем, даже извергом. Но и святым, и обывателем, и негодяем, и извергом человек данного имени становится не как представитель другого имени на той же приблизительно ступени духовности, не как угодно, а по-своему, точнее сказать - по своему имени. Многообразны доступные ему степени просветления; но все они суть различные просветления одной и той же организации, они восходят к небу по склонам одной вершины, но это не значит, что вообще существует лишь единственная вершина восхождения. Эта единая вершина есть их единое имя. Оно - общая вертикаль многих подъемов и спусков; но совершенствование и падение других, носящих другие имена, определяется другими вертикалями.

Полезно соотносить примеры различных духовных проявлений данного имени - около обоих полюсов и у точки безразличия. Так с особою четкостью проступают типичные линии именной организации, единой и равной себе во всех своих проявлениях.

Гл. XIX

Даже точно очерченное, имя предоставляет бесконечные возможности нравственных проявлений; но и самое русло личной жизни - имя - не может быть рассматриваемо как твердая механическая связь, безусловно исключающая некоторые их движения. Если оно - связь, то гибкая и податливая, поддающаяся многообразным изменениям, хотя они не в силах уничтожить основной характер имени. А точнее сказать, имя должно быть связываемо с образованиями органическими, столь же приспособляющимися к внешним условиям, как и неизменными в своем морфологическом типе.

Так и имя - оно уступчиво, даже предупредительно к требованиям различных факторов формы; оно находит в себе энергию жизни и перерабатывается приспособительно к условиям страны, народности, духа времени, наследственности, даже применяется к своеобразным оттенкам личных отношений. Ведь имя есть слово, даже сгущенное слово; и потому, как всякое слово, но в большей степени, оно есть неустанная играющая энергия духа.

В имени живет не только семема его, но и морфема, даже фонема. Так, имя переходит к другой народности то неизменным во всех формальных началах своего строения, то изменяя одно или два из них. Это значит, народ ассимилирует его применительно к каким-то потребностям своего склада. Но нечто от имени остается неприкосновенным. Когда, около I века до и после Р. X. возникли имена, Аристон вместо Тоби, Боэтос вместо Ездры, Юст вместо Садока, Филон вместо Иедидии и Феодор вместо Натанеля, то сохранялось этимологическое значение еврейских имен, но не звук имени и в значительной мере не его семема: духовная форма имени перевоплотилась в новое тело. Такого рода перевод имен делается естественно на разные языки - например при переводе на арабский. Елеазар превратился в Мансура, Мацлиав - в Маймуна. В других случаях звуковым эквивалентом являлось некоторое производное от семемы его, а не от морфемы. Так, в благословениях Иакова, Иуда сравнивается с молодым львом, и, следовательно, львиность наличествует в семеме этого имени, хотя не имеет ничего общего с коренным значением; имя Иуда превращается в Лео, Леве и Леб, Лейба - по другому произношению, своими звуками опять-таки выделяя сементический момент возлюбленного сына Иуды: Леб - по-еврейски - сердце; а в арабской среде - имя Аббас заменило имя Иуды, как арабский перевод слова лев. Подобным образом Невфалим или Нафтали дает имя Гирш, и т. д. Имена, сколько-нибудь устойчивые имена, повторяю, очень немногочисленны в мире и заимствуются и перезаимствуются народами друг у друга, приспособлением их к новым условиям. Сперва может показаться, что некоторые имена не имеют ничего общего между собою, но более внимательный взгляд живо установит внутреннее единство целых групп имен. Можно сказать: нет имен ни еврейских, ни греческих, ни латинских, ни русских и т. д., а есть только имена общечеловеческие, общее достояние человечества, которые являются в весьма различных аспектах. Во многих случаях неизменной или переработанной остается фонема имени, тогда как коренное значение утрачивается или же подвергается прививке новым. Таково, например, имя Ифлат персидских евреев, являющееся переработкой греческого имени Платон, и таких много. Даже исконные имена народа могут в звуковом отношении приспособляться к новой языковой среде. Так, в Испании у евреев библейские имена получили арабский звуковой стиль - например, Аказ - из Исаака, Коффен или Коффе - из Коген, Кондия - из Уом-Тоб, Крескас или Крескес из Цемах и т. п. Этот и другие процессы в жизни имен свойствен всем народам и всем языкам.

Гл. XX

Уменьшительные, ласкательные, уничижительные, насмешливые, бранные, житейские и прочие видоизменения каждого имени надлежит понимать как различные приспособления данного имени к оттенкам отношений в пределах одного народа и одного времени. Эти приспособления не образуют замкнутого круга, и в случае потребности излить те или другие чувства, словесное творчество в этом смысле может продолжаться беспредельно: определенное в себе, имя вполне пластично и в совершенстве воспринимает каждый нажим на него. Но в известные времена утрачивается чутье монументальной формы данного имени, как непосильно величественной этому времени; общество не нуждается, или мнит себя не нуждающимся в первоисточных силах известного имени. И тогда, вместе с измельчанием самой жизни, первоисточные имена, особенно имена духовно обязывающие, становятся обществу далекими и непонятными, заменяясь приниженными своими переработками, а то и вовсе забываясь. Так, нашему времени духовного оскудения чуждо звучит имя Иоанн, и, непонятное в своем высоком строе, оно кажется притязательным и неискренним; оно вытеснено низшим перерождением своим, древесиной высшей духовности, - именем Иван. Сын грома, запертая молния, страх Божий, любовь и мудрость Божия - это Иоанн; но эти онтологические высоты не по ничтожным силам времени, когда "живот прилип к земле". Появляется Иван - имя, не содержащее ни оттенка особой любви, ни других каких-нибудь особых отношений, а просто приниженное и обедненное, расплывчатый и лишенный четкости слепок первоисточного имени. И, открытое одним народом, оно начинает сознаваться и другими за весьма удачно передающее требование времени. Так, русское Иван, уже с нарочитым нажимом, заимствуется иными народами, например, немцами, у которых делается Jwan: например, известный классик-филолог Jwan Muller. Подобно этому имена уменьшительные, выходя за пределы, где подразумеваются чувства особой близости, приобретают вкус явно слащавый и свидетельствуют в таком случае о каком-то размягчении духовного стана культуры. Подлинная реальность с ее онтологическою крепостью уже не воспринимается обществом, ему хочется скрыть от себя внутреннюю пустоту суррогатами и украситься притворными и приторными чувствами, - хотя и подлинные не возместили бы прямых устоев жизни. Саша Шнейдер в отношении пожилого, даже старого человека - разве это не противное сюсюкание, делающее вид, будто этот рисовальщик почему-то всему свету "Саша", хотя на самом-то деле и того, что человек должен видеть в человеке, сплошное большинство в этом, якобы нежно любимом, "Саше" конечно не видит.

Но ведь это не исключение, т. е. этот способ пользоваться именами, - это почти необходимо развивающаяся сентиментальность, когда общество снимает с себя священный долг видеть в ближнем образ Божий и пытается подменить этот долг слащавыми мечтаниями о чем-то "неизмеримо большом". Церковь, давая имена без субъективных суффиксов, требует тем, как многие думают, отношений, твердо стоящих на твердой почве, так сказать, деловитых и, на салонный вкус, слишком определенных, чтобы не казаться грубоватыми. Но эти отношения есть долг, а не мое великодушие, - подлинная жизнь, а не мечта, рассыпающаяся при столкновении с действительностью. Эту-то мечту и хотели бы насадить отрешившиеся от Церкви, а закрепляются эти мечтательные отношения именами уменьшительными. Уменьшительность имени, по самому смыслу своему, имеет задачей выразить исключительный характер некоторых личных отношений, некоторый порыв чувства, некоторый особый оттенок обращения, некоторую субъективность. Между тем здоровое жизненное отношение к людям вообще, может быть за редкими исключениями, есть отношение трезвенное и объективное. Сделанное же обще- и механически-употребляемым, уменьшительное имя возвещает и общеобязательным соответственный субъективный оттенок, которого у подавляющего большинства нет, быть не может и не должно. Таким образом, самым именем вносится в общественную атмосферу фальшь и необходимость какого-то подсознательного самовнушения. В этом распространение уменьшительных имен есть свидетельство самого языка о приниженности современной культуры сравнительно с высоким онтологическим строем культуры церковной.

Гл. XXI

Имена гибки и емки, способны вместить самые различные частные обстоятельства, в которых живет данная личность. До сих пор говорилось о личном имени, и уже тут его применяемость к местным, народным, историческим условиям сказалась в возможности отдельным моментам самого имени - фонеме, морфеме и семеме - так или иначе меняться или приспособляться. Но этим не ограничивается индивидуализация имени в каждом частном случае пользования им. Ведь то, что в собственном смысле называется именем, есть средоточное ядро личности, ее существеннейшая форма: воплощаясь, эта форма обрастает кольцом второстепенных ономатологических символов, которые своею совокупностью и совместно с тем, главенствующим, символом образуют полное имя данной личности. Так, отчество подчеркивает в имени духовную связь с отцом, фамилия - с родом. В известном возрасте, когда личность еще не усохла и не выступили в ней индивидуальные линии, то могут поверхностному наблюдению быть особенно явными черты родовые, и именно отцовские. Достойно внимания, что в таком случае и имя отцовское, через отчество, явно преобладает над собственным именем данного лица.

Известные оттенки индивидуальности выражаются и формулируются различными особенностями в сочетании имен. Так, есть люди какие-то безотцовские, и во всем складе их чувствуется, что они рождены собственно только матерью, а отец участвовал тут как-то между прочим, не онтологически. В отношении таких людей, хотя бы и взрослых, даже известных, отчество если и прибавляется, то лишь внешне, из корректности, естественное же движение, даже у мало знакомых, называть их только по имени или по имени и фамилии. В обществе непроизвольно устанавливается называть их, не в пример прочим, без отчества. Пушкин для всех Александр Сергеевич и Толстой - Лев Николаевич, Розанов - Василий Васильевич, но - Вячеслав Иванов и Максимилиан Волошин, просто по именам, и на язык не идет отчество, как на мысль - представление, что у них были отцы, хотя матери, материнский момент в них чувствуется весьма живо. Напротив, бывают люди, в которых лично индивидуальный момент настолько теряется в бытовом и родовом, что естественно именование их по одному только отчеству; так, в крестьянстве, где слитность рода и общества особенно прочна и индивидуализация выражена соответственно слабо, равно как и в героической Гомеровской Греции, устанавливается обычай именовать почтенных людей лишь по отчеству.

Дополнительные имена западного мира, у протестантов и в особенности у католиков, а также сложные имена арабов и других, равно как и наши прозвища, несут одну и ту же должность: дифференцировать имя и предоставить его к выражению различных тонких оттенков, зависящих от каких-либо своеобразных факторов образования личности. Вполне понятно, что древность фамилий, знатность рода или чрезвычайные исторические события, связанные с памятью рода, собирают в представителе такого рода особенно много индивидуализирующих факторов, притом ярко выраженных, и потому затор различных имен в сложном имени такого представителя не должен казаться чем-то придуманным. Но этой многосложностью почти распадающегося имени указуется и соответственное строение носителя такого имени: у него много богатств, исторически скопленных, и каждый формообразующий фактор сам по себе выражен ярко; однако самая личность задавлена историческим наследием и сознает себя лишь сторожем родовых сокровищ. В ней нет достаточно формообразующей силы, чтобы органически объединить все свое содержание, она лишена цельности, а потому и творчества, обреченная на исчезновение, как и исчезло собственное имя ее под тяжестью золота и украшений этого имени; богатства, к которым она исторически приставлена, разойдутся по рукам, в лучшем случае доставшись более молодым родам, а то - и обезличатся в музеях истории.

Перемена места в мире, новое онтологическое и мистическое, а отчасти и просто общественное соотношение с миром, влечет за собою переименование, или, с иной точки зрения, переименование производит такой перелом в жизни. В дальнейшем мы рассмотрим эти процессы переименования. Пока же только отметим, что они собственно лишь прививают к основному имени, от личности безусловно неотъемлемому, некоторые новые имена, и при этом новые имена могут быть настолько сильны, что оттесняют в сознании как самого переименованного, так и окружающих его основное имя на второй план. Но это не означает полного исчезновения этого имени, вместе со строением личности, которое им определяется: внимательно вглядываясь в личность, в ней можно открыть ее прежнее имя и прежний духовный склад, как бы отчество человека, родившегося от самого себя. Искренне принятое монашество обыкновенно превращает монашеским переименованием прежнее имя - в род отчества; не без причины монахи нередко празднуют день памяти своего мирского имени, имея в душе ощущение, что основное имя, с которым человек вошел в мир, пребывает навеки.

В других случаях переименования опять-таки образуются некоторые сложные именные образования с преобладанием того или другого из имен, в зависимости от жизненного процесса усвоения их и от способа их получения.

Гл. XXII

До сих пор речь шла принципиально о значимости имен и о складе личности, носящей данное имя. Однако не достаточно в общем провести это положение и не показать, каковы же в частности типы духовного строения, соответствующие различным именам. Самое уловление хотя бы нескольких таких типов будет тогда служить доказательством существования именных типов; в самом деле, почему бы не существовать этим типам вообще, коль скоро показано на деле существование типов некоторых, почти наудачу взятых имен. Тут возникают две трудности, и их необходимо оговорить. Первая трудность - самое имя. Что есть Имя? Раз оно акклиматизируется в различных средах и подвергается различным изменениям, то необходимо происходит расщепление имени, и, устанавливая тип известного имени, приходится опереться на тот или другой частный вид его. А если так, то возможно ли установление общего именного типа? Эта трудность та же, как и при обсуждении памятника литературы, дошедшего до нас чрез посредство нескольких последовательных переводов и притом различными путями. Нельзя сказать, чтобы перевод непременно ухудшал подлинник: напротив, он может даже его обогатить (например, переводы Пушкина, Лермонтова, Жуковского). Но перевод неизбежно видоизменяет переводимое: если строго соблюдаются оттенки смысла, то необходимо изменить либо корневой состав, либо - звуковую инструментовку, ритмику и т. п.; невозможно быть верным сразу всем трем моментам речи, ибо тогда двум языкам пришлось бы иметь во всех отношениях одну и ту же природу, т. е. быть одним языком. Поэтому при переводе приходится удерживать что-нибудь одно и жертвовать всем остальным, а тогда произведение перестает быть органическим. В силу этого и ради органичности произведения необходимо до известной степени пожертвовать всеми тремя сторонами речи, смысловой, грамматической и звуковой, и заново создать на другом языке некоторое новое произведение, - ответ духа данного народа на идеальную тему, воплощенную другим народом. В этом новом произведении мы узнаем идеальную сущность того, переведенного, тогда как в переводе более как будто верном не чувствуем самого главного, органического единства. Через конкретные и частные средства воплощения мы приходим к изначальной духовной форме.

Так и относительно имени. Имя нельзя перевести на другой язык вполне адекватно, как нельзя его и перенести сырьем в другой язык, чтобы оно слилось в органическое единство со всею речью. Оно должно быть сотворчески воссоздано в другом языке, и следовательно необходимо будет иным аспектом того же именного типа. Но чрез этот аспект можно прозреть в исходный духовный тип имени, стоящий над всеми частными аспектами, а в них проявляющийся, но каждый раз своеобразно окрашенный. Исследование имен начинается с определенного частного проявления известного имени в стихии некоторого языка, но посредством этого проявления подходит к другим и простирается к самым духовным корням именного типа, всех их питающего.

Вторая трудность - объяснить методологию исследования.

В самом деле, как именно познаются эти типы. Внешне доказательным такое исследование могло бы быть проведенным лишь приемами статистическими. Можно было бы, например, изучить вероятность некоторых конвергирующих сочетаний признаков у носителей известного имени и у представителей некоторого другого имени, постараться показать, что имя благоприятствует тому или другому сочетанию. В частности, при установке на личности рассматриваемого сочетания в данной личности, можно было бы воспользоваться опять-таки статистически обработанными свидетельствами о ней окружающих. Но такой, как говорится, "объективный" способ применить было бы делом нелегким, как по его громоздкости, так и по неразработанности психологической и моральной статистики.

Было бы заманчивым осуществить именные типы в наглядных образах. На пути "объективного" исследования тут мысль естественно наталкивается на суммарное фотографирование, разработанное Гальтоном. Наращивая изображения представителей одного имени, можно было бы составить коллективный образ данного имени; было бы естественно сперва проделать это в отношении людей определенного возраста, общественного положения, народности, а затем уже сочетать между собой эти средние ступени общения. Такой замысел, однако, провести на деле было бы столь же трудно, как и высказать в общем виде: осуществление Гальтоновской фотографии требует очень большой работы, и практически организовать съемку людей одного имени и подходящих и общественных и прочих признаков было бы очень сложным.

Следовательно, при изучении ономатологических типов "объективный" путь едва ли практически осуществим, и в настоящее время трудно представить, чтобы материал мог быть охвачен исчерпывающе. А раз так, то явно выступает необходимость интуитивного проникновения в имена. Впрочем, эта трудность - того же порядка, что и во всех науках, устанавливающих тип: ни биология, ни психология, ни эстетика, ни история и т. д. и т. д. не прорабатывает для образования типа материал исчерпывающе и всегда ограничивается некоторым числом ярких случаев. Если бы и анализ имен прибегнул к тому же органическому кругу случаев, то такой прием не свидетельствовал бы против ономатологии. Но, по-видимому, эта последняя в положении и более и менее выгодном, нежели прочие дисциплины. Если, разбирая данное имя, мысленно держаться нескольких определенных представителей его, то почти невозможно не сбиться при этом и не подменить признаков имени частными обстоятельствами имеемых в виду лиц: наглядные и сравнительно грубые впечатления чувственного порядка заглушают умные черты именной организации. Чтобы не сбиться с умного созерцания, необходимо тщательно отстранять от себя всякие наглядные образы, те или другие примеры, встреченные нами в жизни. Трудность ономатологического анализа - в постоянной необходимости оберегать ум от чувственных представлений, гораздо более ярких, нежели интуиции, которые нужно изложить. Когда именной тип уже закреплен в слове, конечно ничто не препятствует проверять его на конкретном материале, примеривать их к своим знакомым, хотя и тут требуется большая осторожность, потому что имена скорее должны руководить нас в понимании личности, нежели определяться этим пониманием. Но процессу самой работы над именами - медитации - надлежит быть чистым.

Что же есть предмет такой медитации? - Не образы, а самое имя, как слово, словесный организм, а в нем - важное значение имеет звук его. Но было бы неправильно сказать, что ономатология исходит только из звука: ее предмет есть имя. В этом слове сгущен также опыт веков, естественно наращенная Гальтоновская фотография и естественно подсчитанные вероятности духовной статистики. Бессознательное, это все однако таится в имени и, когда мы отстраняемся от сознательного, но поверхностного и бедного опыта индивидуального, тогда выступает в сознании обобщенный опыт всечеловеческий, и нами, в нас, посредством нас, говорит сама история.

В последующем приводится ряд именных типов, изложенных на основании такого рода интуиции. Они распределены в некотором внутреннем порядке; постоянным сопоставлением отдельных имен изложение может быть проведено более сжато и более выразительно.

АЛЕКСАНДР

1922.XII.16. (1915.II.6)

Это имя соответствует, в основе своей, сангвистическому темпераменту, с уклоном к холерическому. Благородство, открытость настроения, легкость обращения с людьми характерны для этого имени; легкость, хотя и не поверхностность. К признакам имени относятся также сердечность и доброта. Ум Александров четкий и трезвый, слегка иронический, быстр и многосторонен. Но это ум самоудовлетворенный своей гармоничностью, и он боится вопросов, разрывающих недра и могущих, естественно, нарушить установившееся равновесие. Поэтому, это ум довольно широкий, но самооберегающийся от пафоса всеобъемлемости, - крепкий и быстрый, но без духовного натиска: справедливо взвешивающий многое, но не врывающийся в глубину, - не столько потому, что не может, как по самообереганию от потрясений.

Благородство этого духовного склада, рыцарственность не есть в нем вспышка и порыв, а склонность, оформленная вроде правила, и потому легко получает несколько искусственный характер. Тогда это благородство программно и отвлеченно, однако не как маска лукавства, а, скорее, как искренне ценимая роль, за которую надо держаться отчасти по самолюбию. Готовность вступаться за всякую правду слишком формальна, и правда вообще может быть у Александров неправдою в частности, в конкретной жизни. Некоторая холодность ума, ради поддержки гармонии, восполняется аффектацией.

Это "вообще" в характере делает имя Александр типическим для великих людей, наиболее им свойственно, ибо "вообще", сказанное в полный голос, - а так именно оно говорится в великом - становится общечеловеческим и истинно человечным. Имя Александр хочет быть микрокосмом и, когда получает достаточный питательный материал для оформления, то становится таковым: гений. Но эта гармония и самоудовлетворенность имени Александр может быть не по плечу всякому; не имея сил стать даже большим, своей структурой он, помимо желания, тянется к великости. Но "великость" в малых размерах, "великость" обыкновенных Александров дает карликовые деревца японских садов. В Александрах обычно некоторая тонкая отрешенность от жизни. У них подрезаны какие-то тончайшие, почти незримые волосные корни, но эти корни существенны для питания; они уходят в недра жизни, в миры иные. Отсюда - некоторый уклон к отвлеченным началам, построения жизни по схемам, рационализирование, хотя и в очень тонком и прикровенном виде: Александр отвлечен не по воле к рационализму, не жаром самоутверждающегося разума, а за недостатком проверяющих его и питающих начал жизни; рационализм не положительный, а отрицательный. Поэтому этот тонкий рационализм лишен наступательной энергии, фанатизма, страстности, обнаруживает готовность к гибкости и уступчивости, мягок или, точнее сказать, эластичен и житейски удобен. Самая программность Александров, о которой говорилось выше, имеет источником отсутствие достаточно плотного соприкосновения с космосом; Александр не видит своей нарочитости, ибо не имеет притока отвне, бытийственная вязкость которого противостояла бы его поведению по схемам: он берет в основу отвлеченные схемы опять-таки не по особой любви к ним, а за неимением первоначальных жизненных впечатлений из глубин. Великий Александр, будучи микрокосмом, в себе самом нашел бы источники желанных решений; малый же Александр, тоже самозамкнутый, - должен искать в себе же источников, и решение естественно идет от рассудка схематичное и отвлеченное, но все же гармоничное, настолько, насколько может быть гармоничным рассудочное решение.

В связи с тем свойством, которому не находится более подходящего названия, нежели отвлеченность, хотя это название и не вполне удачно, имя Александр придает личности законодательность. Не по воле к власти, а по своей над-жизненной и отчасти вне-жизненной структуре, Александр легко делается центром неких норм для окружающих и садится, усаживаемый или притязающий воссесть, на некоторую трибуну. В этом проявляется отмеченная выше самозамкнутость, самодовлеемость Александра: он - монада, не имеющая окон.

В больших размерах это свойство довлеемости есть условие гениальности. В малых же - какой-то неприспособленности к жизни, хотя в смысле более тонком, чем внешняя успешливость; дело-то и жизнь Александров сопровождается успехом, даже гораздо выше среднего, но он не отменяет более тонкого впечатления какой-то не то незадачливости, не то недовершенности.

Впрочем, гениальность ли, или жизненная неприлаженность, но и то, и другое, как свойство монады, ведет к внутреннему одиночеству. Приятели и любимые товарищи, ценные собеседники и охотно встречаемые гости в отношении всех и вообще, Александры не могут и не хотят делаться таковыми в частности и в отношении единственных лиц: такая единственность вторгалась бы требовательно в их гармонический мирок и распахивала бы окна, которые должны быть в нем закрыты. Лучшие, какие могут существовать приятели, Александры, не суть лучшие други, именно потому не суть, что они, как круглые, катятся ко всем, ни в кого не втыкаясь острым ребром, но и ни за кого не зацепляясь. Может быть, дружбе, как цемент, нужны страдания, и там, где все гладко, нет почвы и для разрывающего монадные оболочки объединения. Приятность Александров вообще не дает им быть до конца близкими и до конца открытыми в частности: такая близость всегда сопровождается звучанием трагическим, а трагизм и дионисство неотделимы друг от друга. Александры же не хотят дионисства, как прямо противоположного их уже данной цельности. Близость до конца кажется Александрам и стеснительной, и несправедливой, а кроме того - аффектированной. Достойно внимания, <что> Александры признают настоящую аффектацию в стиле французских трагедий, когда она сознательна, и боятся, как аффектированных, избытков жизни, когда они стихийны, - боятся греческой трагедии.

В силу своей самодовлеемости, в силу монархичности своей природы, Александры могут быть очень тароваты, щедры и великодушны; они могут без оглядок жертвовать своим. Но они мало склонны на жертву собой, и это создает, при близости к ним, преграду для совсем близкого общения и обратно, отсюда чувство отрешенности их, как и с ними. Живые и веселые с поверхности, внутри они питают струйку пессимизма. Несмотря на успехи, несмотря на всеобщее признание, они не удовлетворены: все чего-то, главного, не хватает. Но этот пессимизм их не есть ни теоретическое убеждение, которое, напротив, скорее оптимистично, ни органическая боль, а нечто вторичное и производное, хотя и необходимое: неразлучная с ними тень их самодовлеемости.

В итоге: Александр есть имя не самое глубокое, но самое гармоничное, самое внутри себя пропорциональное.

П.А. Флоренского часто называют «русский Леонардо да Винчи». Трудно перечислить все отрасли деятельности, в развитие которых он внес свой вклад. Это математика, физика, философия, богословие, биология, геология, иконография, электроника, эстетика, археология, этнография, филология, агиография, музейное дело, не считая поэзии и прозы. Более того, Флоренский сделал многое, чтобы на основе постижения этих наук выработать всеобщее мировоззрение. В этой области он совершил такие открытия и получил такие результаты, важность которых была оценена только недавно (например, в кибернетике, семиотике, физике античастиц). Он сам писал, что его труды будут востребованы не ранее, чем через 50 лет.

Говорят, что поэт в России – больше, чем поэт. Продолжая эту мысль, можно сказать, что и ученый в России – больше, чем ученый, философ – больше, чем философ, тем более живший во времена глубокого кризиса, который переживала его страна, весь мир. Отец пронес священническое служение

на протяжении всего своего крестного пути, ведущего на Голгофу, и далее – в мир горний, откуда ныне и вовеки он ободряет и поддерживает своими молитвами нас, живущих в мире дольнем. такой личности, несомненно, представляет огромный интерес не только для понимания его творчества и его времени, но также для того, чтобы понять время наше и самих себя.

Если умозрительно соединить места, где побывал П.А. Флоренский: Германия, куда ездил в детстве, Дальний Восток – начало крестного пути, Закавказье, где родился и обратился к Богу, и, наконец, Соловецкий лагерь особого назначения – то получится крест. И если мысленно поднять его, этот крест, опирая на основание – Дальний Восток, то обозначится место упокоения христианина: лицом к востоку, чтобы, встав в день Страшного Суда, увидеть крест как знак Воскресения и крест – печать земной жизни. На пересечении линий, там, где сердце, окажется Сергиев Посад – место подвига.

Рассчитывая по закону «золотого сечения» годы жизни , получим первую «особую точку» (термин П.А. Флоренского): 1900 г. – рубеж веков. Накануне, во время летних каникул 1899 г., которые гимназист Флоренский проводил вместе с семьей в селении Квишехты на берегу Куры, произошло то, что он опишет в главе «Обвал» своих воспоминаний – крушение научного позитивистского мировоззрения, которое станет началом пути к вере. В 1904 г. Флоренский поступает в Московскую Духовную Академию, в 1910 г. – принимает священнический сан. Вторая особая точка: 1918/1919 гг. – мученическая кончина Государя, конец России прежней. Итак, схождение главного узла во времени и главной точки в пространстве – это Сергиев Посад 1918/1919 гг. Что же произошло в эти годыи стало средостением жизни и началом пути на Голгофу о. Павла Флоренского?

«Флоренский Павел Александрович, профессор богословия, служитель культа (поп), выходец из знатной дворянской семьи, автор трудов по богословию, в которых откровенно выражены его монархические убеждения (“Защита божества” (так ! – Ред. ), “Столп и утверждение Истины” и т. д.). В 1928 г. арестовывался ОПТУ и осужден как активный участник церковно-монархической организации на 3 г. С 1928 г. научный работник ВЭИ. Идеолог и руководитель центра к.-р. организации, в прошлом состоял членом к.-р. “Платоновской организации”».

В достаточно обширной «объективке» ОГПУ правильно многое, кроме «знатного» дворянства и существования «к.-р. организации». В «церковно-монархическую организацию» ОГПУ включило людей, даже не знакомых друг с другом. Действительной же причиной ареста было подчеркнутое в приговоре к ВМН (высшей мере наказания) «неснятие с себя сана». Высшей Волей, как называл Флоренский в подцензурных письмах из заключения Бога, было вручено ему священство, и сана он не снял и от Господа не отрекся. Приговоренный в 1933 году к 10 годам лагерей, он был отправлен сначала в восточносибирский лагерь «Свободный», а затем – в знаменитый СЛОН – Соловецкий лагерь особого назначения. 25 ноября 1937 года постановлением особой тройки УНКВД по Ленинградской области П.А. Флоренский был приговорен к высшей мере наказания и расстрелян 8 декабря 1937 года в Ленинграде.

Узнав в Париже о гибели друга, о. Сергий Булгаков писал: «Жизнь ему как бы предлагала выбор между Соловками и Парижем, но он избрал Родину, хотя то были Соловки, он восхотел до конца разделить судьбу со своим народом. И сам он, и судьба его есть слава и величие России, хотя вместе с тем и величайшее ее преступление». К этим трагическим и горьким словам, сказанным далеким другом и единомышленником, теперь можно добавить то, что если жизнь и давала выбор о. Павлу Флоренскому, уже известному ко времени его последнего ареста в 1933 году ученому и философу: ему предлагали убежище монархи и президенты многих стран, он мог бы уплыть к чужим берегам на «философском пароходе», как сделали это многие его соратники, – то Благая Воля предопределила его мученический путь на Голгофу, ибо Флоренский был заложником, заложником своей семьи, своего очага, своей Родины, подвижником и носителем особой священнической миссии, связанной с тем местом, откуда начался его крестный путь.

Итак, контрреволюционного заговора не было. Но была тайна. Эту тайну унесли с собой в мир иной все, к ней причастные. Говорят, что рукописи не горят. Не исчезают бесследно мысли, хранимые в сфере духа – пневматосфере, как называл ее П.А. Флоренский. Что же это за тайна, которую бережно хранил и за которую отдал жизнь ?

Прежде чем назвать имя тайны и ее хранителей, несколько слов о Таинстве – важнейшем понятии Православия. Таинства сопровождают христианина всю жизнь.

Некогда Христос сказал апостолу Петру: «Ты – Петр, и на сем камне Я создам Мою». Все, сказанное Спасителем, имеет не только символический, но и конкретный смысл. Краеугольный камень, на котором стоит Церковь Христова, – апостолы и святые. Главное Таинство – Евхаристия, пресуществление вина и хлеба в Кровь и Тело Господни, может произойти только тогда, когда чаша со Святыми Дарами покоится на камне – на мощах угодников Божиих. Известный петербургский ученый и этнолог А.Н. Гумилев так объяснял необходимость пресуществления Святых Даров с точки зрения закона энтропии: «Энергия тратится, все разрушается. Если не будет на земле Причастия, мир развалится». Вот почему сохранение мощей праведников – не только дань уважения, но и залог будущего существования человечества, возможность Земле быть. Вот почему уничтожение мощей – это не только кощунство, но и акт саморазрушения.

Теперь же отправимся в удел одного из любимейших русских святых, в дом Преподобного Сергия Радонежского, хранителя России. Это и есть «сердце» тайны – точка пересечения линий креста, который возложила Благая Воля на плечи о. Павла Флоренского.

В первые годы русского лихолетья подмосковный Сергиев Посад стал поистине духовной столицей прежней России. Сюда, к Преподобному Сергию, в сердце Православия, собрался цвет нации, представители ее славных семей, писатели, художники, философы. Какие громкие имена: Голицыны, Дурново, Иловайские, Шаховские, Раевские, Нарышкины, Родзянко, Шереметевы! Тут работают Фаворский, Розанов, Нестеров. Одно время тут существовал даже «Первый колхоз Сергиева Посада», председателем которого был граф Олсуфьев, а колхозниками – графы да князья. Они жались друг к другу, ища защиты, пытаясь примениться ко времени и укрыться за чуждой им лексикой и понятиями, чтобы сохранить семьи и уберечь негасимую свечу веры.

В 1918 году была создана Комиссия по охране памятников искусства и старины Троице-Сергиевой Лавры во главе с о. Павлом Флоренским. В 1920 году, когда Лавру закрыли, иноки монастыря и прилегающих скитов пошли работать в посадские музеи. Именно благодаря их подвижничеству сокровища Лавры были убережены от разграбления и надругательства.

Накануне Пасхи 1919 года по Сергиеву Посаду пошли слухи о том, что в Москве принято решение вскрыть мощи Преподобного Сергия Радонежского прилюдно, дабы «разоблачить чудеса и положить конец церковному мракобесию». О том, что произошло дальше, стало известно лишь в наши дни, а сведения об этом годами, поколениями собирались по крупицам, по разрозненным воспоминаниям причастных к событиям и их близких.

Произошло же вот что. В одну из ночей Великого Поста члены Комиссии, вероятно, о. Павел Флоренский и Ю. А. Олсуфьев, по благословению наместника монастыря архимандрита Кронида, вошли в Троицкий собор и, сотворив молитву, вскрыли раку, изъяли честную главу Преподобного, а на ее место возложили главу погребенного в подклети Троицкого собора князя Трубецкого. Главу Преподобного схоронили в ризнице Лавры и дали обет молчания, не нарушенный ими во всех тяготах жизни.

Ходившие по Сергиеву Посаду слухи оправдались, и комиссары и безбожники устроили в Лавре шабаш. Рака с мощами Преподобного была выставлена на глумление толпы. Хулителям казалось, что подобное действо должно было навсегда убить в посадцах веру в святыни и чудеса. Но чудо все-таки произошло.

Глава Преподобного, убереженная от надругательства, тайно хранилась в ризнице вплоть до закрытия Лавры. В 1920 году Ю.А. Олсуфьев, поместив ее в дубовый ковчег, перенес в свой дом на улице Валовая в Посаде, ставшем Загорском. В 1928 году грянуло знаменитое «сергиево-посадское дело», пошли массовые аресты. Ковчег со святыней был закопан в саду дома Олсуфьевых, и никто из причастных не выдал тайну на допросах. В начале 30-х годов накатилась новая волна репрессий, был арестован о. Павел Флоренский. В посадскую тайну посвятили П.А. Голубцова, ставшего позже архиепископом Новгородским и Старорусским Сергием. Голубцов перенес ковчег со святыней из олсуфьевского сада и сокрыл его в окрестностях Николо-Угрешского монастыря под Люберцами. Вскоре П.А. Голубцов также был арестован, а из заключения попал на фронт, где был санитаром. После демобилизации он перенес дубовый ковчег в дом племянницы Олсуфьева Е.П. Васильчиковой. Некогда юная Катя Васильчикова проходила по «сергиево-посадскому делу», но с помощью Е.П. Пешковой ей удалось избежать лагерей. Е.П. Васильчикова была последней хранительницей святыни. Екатерина Павловна жила с семьей в полуподвальном помещении, в комнате с земляным полом, в одном коридоре с самыми разными людьми вплоть до уголовников. В эти страшные годы и глава Преподобного была вместе с народом в таких же тяжелых условиях. На Пасху, 21 апреля 1946 года, Лавра была вновь открыта, а глава Преподобного втайне заняла свое прежнее место в гробе Преподобного. Мы не оговорились. Мощи Преподобного были возвращены Церкви. Возвращен был и Успенский собор Троице- Сергиевой Лавры. Троицкий же собор оставался в ведении музея. Там же оставалась и серебряная рака для мощей с сенью, возведенная в царствование императрицы Анны Иоанновны. Раку передали Церкви после того, как кто-то из заезжих чужеземцев выразил недоумение о том, что рака и мощи находятся в разных соборах. Троицкий собор вернули Церкви позже. И только тогда мощи Преподобного заняли свое место.

Вот эту-то тайну и хранил все годы заключения и лагерей . Он как бы жил двойной жизнью. Одна – земная, с подъемами и перекличками, с работой и кратким отдыхом. Другая – непостижимая нам, причастная миру горнему, иной ипостаси. В этой тайной его жизни не было места страху, унынию, отчаянию. Из этой жизни он мог общаться с близкими тем способом, которым продолжает это делать сейчас – через молитву и Господне посредничество. «Я принимал... удары за вас, так хотел и так просил Высшую Волю», – писал о. Павел жене и детям (18 марта 1934). Но он нес страдания и за сохранение Тайны. Он оберегал одну из немногих неоскверненных святынь России. Быть может, в этом и состояло церковное служение, возложенное на него в главном месте и в главный момент его земного пути. Возможно, это и давало силы переносить происходившее и внутреннее право внешне отойти от церковных дел в науку и технику, смириться, с одной стороны, с осуждавшими его за этот отход, а с другой – с приписывавшими ему участие в контрреволюционной организации: он действительно нарушал требования власти, оберегая святыню. В свете этого становятся более понятными поступки о. Павла, особенно в последние годы жизни.

Помимо этого особого, мистического общения о. Павел Флоренский обращался к близким в своих письмах, которые он писал из БАМЛАГа, а затем из Соловецкого лагеря особого назначения. В тюремно-лагерном зазеркалье провел 57 с половиной месяцев – с 26 февраля 1933 года по 8 декабря 1937 года. Эти сроки («срока» по лагерному) тоже делятся особыми точками «золотого сечения». Первая особая точка – самое счастливое и в то же время одно из самых тяжелых событий в лагерной биографии: приезд в Сковородино на Дальний Восток в июле – августе 1934 года жены Павла Александровича Анны Михайловны с тремя младшими детьми: Олей, Миком и Тикой, их последняя встреча, по сути дела – прощание. Вторая главная особая точка на крестном пути – 7 июня 1936 года, рождение первого из двенадцати внуков, названного его именем, что явилось реальным знаком продолжения рода Флоренских. О его рождении отец Павел узнал из писем старшего сына Василия и его жены Наталии.

Письма-послания – один из древнейших жанров литературы. Из писем, найденных при раскопках древнего государства, мы узнаем об ушедшей цивилизации и ее людях, послания апостолов составляют часть Священного Писания . Письма к семье из лагерей 1933–1937 гг.

можно рассматривать как последний этап творчества . В них он передает накопленное знание своим детям, а через них – всем людям, и главная идея писем – род, семья как носитель вечности, как главная единица человеческого общества. В этих посланиях средоточием всех переживаний становится семья, а точнее, триединство личности, семьи и рода. Личности оформленной, неповторимой, но в то же время тысячами нитей связанной со своим родом, а через него – с Вечностью, ибо «прошлое не прошло». В семье род обретает равновесие оформленных личностей, неслиянных и нераздельных, в семье происходит передача опыта рода от родителей к детям, дабы те «не выпали из пазов времени». Письма 1933–1937 гг. образуют цельное произведение, которое можно назвать генодицея – оправдание рода, семьи. Противостоять хаосу можно лишь утверждением личности, вбирающей в себя опыт своего рода, внимающей ему, и в этом важнейшее звено – получение опыта от родителей детьми.

При чтении этих писем может возникнуть вопрос, почему Флоренский, священник, ученый, выдающийся мыслитель, живущий «миром горним» еще и в своей земной ипостаси, в письмах семье ни разу не пишет заветных слов о мире горнем, не рассуждает о Господе. Несомненно, важное значение имеет то, что все его письма были подцензурны. Кроме того, многие узники не хотели писать близким всю правду, чтобы не усилить их страдания. Отсюда – подробные описания природы, не имеющих отношения к тюрьме случаев, пересказы разговоров собеседников. Порой создается ложное впечатление о том, что не так уж «там» было плохо. Лишь в «Оро», в напряженной трудности стихов, помимо воли автора, проявляется его состояние.

Но отец Павел владел языком иносказания, а его любимая жена Анна Михайловна Флоренская была его «вторым я» и могла прочитать между строк послание, которое из узилища отправлял потомкам, нам всем, ее необыкновенный супруг. В подцензурных письмах о. Павел не называл имена своих друзей, чтобы не подвергать их опасности, не писал слова «Бог», чтобы не писать его с маленькой буквы, а говоря «думаю», подразумевал «молюсь», – поэтому сокровенное название книги – «Все молитвы – о вас».

Да, он был не свободен. Но свобода в понимании православного человека – нечто иное, нежели то, что провозглашали «штурмовавшие небо» революционеры, отдававшие за это собственные и не щадящие чужие жизни. Это другое, нежели то, за что ратуют нынешние борцы за всякие права и свободы, отметающие прочь обязанности перед Богом. Отец Павел был свободен внутренне, потому что творил своей жизнью «православный опыт», «православный подвиг», исполняя наложенные на него саном обязательства и неся свой крест на Голгофу. Такой опыт вербально передать невозможно ни соузникам, пока они этого не просят, ни родным, потому что они также совершают своей жизнью христианский подвиг – подвиг мартиров-свидетелей и жен-мироносиц, что вздрагивают от удара копья, нанесенного стражником Распятому, кровоточат от стигматов веры и страдания. От веры он, бамлаговский и соловецкий страдалец, не отрекся. Самая прямая молитва, идущая к Господу, – это сугубая, молчальная. Отец Павел творил ее все трагические годы своего подвижничества, когда он жил, будучи ежедневно, ежечасно, ежеминутно готовым предстать перед судом Всевышнего. Такая жизнь, преображенная в стояние пред Господом, растворенная любовью, является житием.

П.В. Флоренский

От редакции

Письма из лагерей и тюрем – с Дальнего Востока и Соловков – уже знакомы читателям по полному их изданию в 4-ом томе «Сочинений в 4-х томах» (М.: «Мысль», 1998) и публикациям в книгах и периодических изданиях. В данном издании обширная подборка писем распределена по разделам: «Письма семье» – сюда вошли письма к разным членам семьи, но большую их часть составляют письма жене, Анне Михайловне, и матери, Ольге Павловне. Этот раздел должен как можно полнее представить жизнь о. Павла в лагерях. В письмо от 19–20 апреля 1936 г. вошло письмо Марии Вениаминовне Юдиной. Это одно из немногих лагерных писем, адресованное не членам семьи. Второй раздел – «Письма детям », которые распределены, в свою очередь, по разделам: «Письма младшим детям Мику и Тике», «Письма дочери Ольге» и «Письма старшим сыновьям Василию и Кириллу» – посвящен, соответственно, каждому из детей, по возрастам, от младших к старшим. И третий раздел – «Письма о внуке », как и первый, объединяет письма разным членам семьи – жене, маме, родителям внука – сыну Василию и его жене Наталии – и охватывает время ожидания рождения внука и первый год его жизни.

Такое «распределение» писем позволяет раскрыть одну из заветных тем писем – рост, формирование личности человека в цельном контексте жизни семьи, рода, истории, культуры, что в полноте своей восходит к жизни в Боге – источнике всяческой жизни и подлинной гармонии.

Открывает книгу «Завещание » о. Павла, написанное в 1917–1923 гг. и являющееся, по сути, первым посланием семье в обстановке разразившейся в России катастрофы, гибельные последствия которой о. Павел пророчески почувствовал сразу – первая запись в «Завещании» датируется апрелем 1917 года. Арест, лагеря и мученическая о. Павла явились неизбежным следствием этих событий.

Обстоятельства последних месяцев жизни и гибели о. Павла описаны в разделе «Священник, не снявший с себя сана», включающем сохранившийся в архивах КГБ материал о том, кто привел в исполнение приговор о расстреле з/к Флоренского. Все эти разделы, вошедшие в книгу помимо писем, создают необходимый контекст для их восприятия.

Все письма о. Павел посылал по двум адресам – жене и маме (Анне Михайловне: Загорск «б. Сергиев» Московской обл., Пионерская, 19; Ольге Павловне – в Москву: Плющиха, угол Долгого пер. и Новоконюшенного, д. 12, кв. 7). Но каждое письмо было обращено сразу к нескольким адресатам – письма располагались на листе полосами и по получении могли быть разрезаны на части. К периоду соловецкой ссылки о. Павел выработал систему нумерации писем – каждое «общее» письмо имело единый номер, дату. Это было необходимо для ориентации в обстоятельствах работы лагерной почты – письма могли пропадать, задерживаться. По просьбе о. Павла четко нумеровали ответные письма и члены семьи. Поскольку в данном издании части писем разошлись по разделам, то в подзаголовках дается курсивом дата написания письма, а также указывается место его написания.

Примечания к письмам даются в тексте, после каждого письма. В примечания включены также фрагменты писем Романа Николаевича Литвинова, солагерника о. Павла по Соловкам, жене Варваре Сергеевне, многие из которых публикуются впервые. Эти письма дополняют картину лагерного быта, водорослевого производства, которое Флоренский и Литвинов разрабатывали на Соловках. При подготовке книги использованы также письма другого соузника П.А. Флоренского Николая Яковлевича Брянцева.

Текст писем печатается по их полному изданию в 4-м томе «Сочинений в 4-х томах». М., 1998; «Завещание», а также фрагменты воспоминаний о. Павла Флоренского, включенные в примечания, – по книге: Священник Павел Флоренский. Детям моим. Воспоминания прошлых дней. Генеалогические исследования. Из соловецких писем. Завещание. М, 1992. В ссылках на книгу в примечаниях ее название дается сокращенно: «Детям моим», с указанием страницы. Из этих же книг почерпнуты справочные сведения, собранные A.C. Трубачевым (ныне игуменом Андроником). При составлении примечаний использовалась также книга В.И. Оноприенко «Флоренские» (М., 2000).

Для удобства читателей сведения об адресатах писем – членах семьи – не вошли в примечания, но даны в конце книги, перед именным указателем.

Другие книги схожей тематики:

С этой книгой часто смотрят:

С этой книгой часто покупают:

Павел Флоренский

Павел Флоренский

Биография

Детство и юность

Родился 9 января по старому стилю в местечке (ныне ). По отцу его родословная уходит в русское духовенство, мать же, Саломия, происходила из старинного и знатного - рода Сапаровых / Сапарашвили. Флоренский очень рано обнаружил исключительные математические способности и по окончании гимназии в поступил на математическое отделение . Воспитывался вне религиозной традиции, но в юности под влиянием статей почувствовал интерес к христианству. В студенческие годы увлёкся учением и архимандрита . По окончании университета он не принял предложения остаться при университете для занятий в области математики, а поступил в . В эти годы он вместе с Эрном, Свенцицким и Брихничевым создал «Союз христианской борьбы», стремившийся к радикальному обновлению общественного строя в духе идей Владимира Соловьёва о «христианской общественности». Позже Флоренский совершенно отошёл от радикального христианства.

Символизм

Ещё в годы студенчества его интересы охватывают философию, религию, искусство, фольклор. Он входит в круг молодых участников символического движения, завязывает дружбу с , и первыми его творческими опытами становятся статьи в символистских журналах «Новый Путь» и , где он стремится внедрять математические понятия в философскую проблематику.

В годы обучения в Духовной Академии у него возникает замысел капитального сочинения, будущей его книги «Столп и утверждение истины» , большую часть которой он завершает к концу обучения.

Преследования и смерть

Летом его ссылают в , но в том же году, по хлопотам Е. П. Пешковой, возвращают из ссылки. Имел возможность эмигрировать в Прагу, но решил остаться в России. В начале 1930-х годов против него развязывается кампания в советской прессе со статьями погромного и доносительского характера. последовал арест и через 5 месяцев, - осуждение на 10 лет заключения. С Флоренский содержался в Соловецком лагере. особой тройкой Ленинградской области он был приговорён к высшей мере наказания и расстрелян скорее всего под (пригород Петербурга). Впоследствии полностью реабилитирован.

Разногласия

• «Мнимости в геометрии»

Ссылаясь на , Флоренский выступает против . Интерпретирует как доказательство неподвижности Земли. Объявляет «пресловутый » принципиально бездоказательным. Комментируя , Флоренский приходит к выводу, что за пределом скорости света начинается нефизический «тот свет». Этот потусторонний мир мнимых величин даёт описание высшей вечной реальности. Исходя из , Флоренский рассчитывает расстояние до этого мира как расстояние, при котором тело, обращающееся вокруг Земли за один день, будет двигаться со скоростью света. Интерес к космологической модели древности является одной из характерных особенностей современной Флоренскому исторической науки, большое внимание уделявшей морфологии пространства-времени первобытных культур, Античности и Средних веков.

• Антисемитизм

В Киеве проходит по обвинению еврея Менахема Менделя Бейлиса в ритуальном убийстве 13-летнего ученика Киево-Софийского духовного училища Андрея Ющинского. Не сомневаясь в существовании практики , Флоренский направляет В. В. Розанову для анонимной публикации статьи «Проф. Д. А. Хвольсон о ритуальных убийствах» и «Иудеи и судьба христиан». В. В. Розанов включает обе статьи в книгу «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови» в виде приложения.

• Богословие

Флоренский стоял на более ярко выраженных позициях, чем, например, . Флоренский высказывался в том смысле, что имя Божие есть Сам Бог вместе со звуками и буквами этого имени. Кроме того, Флоренский уделял большое внимание магической природе слова и имени.

Память

Именем П. А. Флоренского названа улица в , улица в поселке Соловецкий (на б. Соловецком острове).

Библиография

• Кедров К. «Бессмертие по Флоренскому» В книгах: «Параллельные миры» АиФпринт М., 2002, «Метакод» АиФ принт М., 2005.

Фильмография

• «Прозрение-сон о Флоренском, или Мнимости в геометрии». , . Режиссёр - Михаил Рыбаков. Сценарий - Константин Кедров. Консультанты - и игумен А. Трубачёв.
• «Русский Леонардо». Санкт-Петербург, 2008. По книге П. А. Флоренского «Имена». Режиссёр, автор сценария - Т. Краснов. Исполнители ролей - Т. Краснов, Ричард Стэнс. Оператор Юлия Балина

Примечания

Ссылки

• Флоренский П. А., «Столп и утверждение истины. (Опыт православной теодиции в двенадцати письмах)», М., «Путь», 1914 .
• Библиотека Александра М. Кобринского >